Так встретились в одном альбоме примечательные современники.
В рисунках, набросанных пушкинским пером, угадывается лицо Сергея Муравьева. Они встречались, может быть, не раз — у «беспокойного Никиты», в компании других родственников и друзей, например Лунина. Там были люди, к которым шли эпитеты — дерзкий, вдохновенный, мятежный, но только не холодный.
Сложнейшие перемены в душе и мыслях Пушкина происходят в странствиях, начавшихся после изгнания из столицы в мае 1820 года.
Через пять месяцев командир роты Семеновского полка Сергей Муравьев-Апостол отправляется вослед, и тень Демокрита, вызванная Иваном Матвеевичем, ждет еще одного последователя…
Желчный, наблюдательный мемуарист Филипп Вигель осенью 1820 года встречает на Гороховой улице Сергея Муравьева с каким-то однополчанином:
«Что с вами? — спросил я. — Мне кажется, вы нездоровы?
— Нет, я здоров, только не весел, — радоваться почему.
— Потерпите, — сказал я, — надейтесь.
Грустно взглянул он на меня, промолвив: „Жить в надежде, умереть в дерьме“; поклонился и пошел дальше».
Любимый Семеновский полк был отдан в начало 1820 года аракчеевцу Федору Шварцу, которому объяснили, что офицеры не применяют здесь телесные наказания. Шварц также не применял их первые месяцы. А вскоре…
«Недовольный учением, обращал одну шеренгу лицом к другой и заставлял солдат плевать в лицо друг другу: утроил учение…»
Затем, поняв, что семеновцы перешли на новый режим, полковой командир ввел и телесные наказания, «прославившись в армии погостом своего имени».
Матвею Ивановичу Муравьеву-Апостолу, находившемуся на службе в Полтаве, было очень интересно и важно, что происходит в родном Семеновском. Сергей написал большое письмо, оно сохранилось в бумагах Матвея, попало к следователю, после приговора было передано родне, и тут-то Бибиков, муж сестры Екатерины, «в припадке непонятного страха» (выражение его родственников) уничтожил переписку братьев… Матвей Иванович «с ужасным сожалением вспоминал о погибших тут письмах брата»…
Первая гренадерская рота полка приносит жалобу на командира, роту отправляют в крепость, солдаты ищут Шварца, тот прячется в навозную кучу. Одиннадцать других рот, в том числе рота Сергея Муравьева, выходят из казарм: «Отдайте нам стариков или посадите вместе с ними». Известие быстро распространяется за сотни и тысячи верст. Капнисту доставляют записочку из Хомутца: «Меж тем как Вы, дорогой сосед мой, любите меня и Сережу моего, то я уверен порадуетесь со мною вместе о том, что получил о нем. Я посылаю Вам копию письма Мейендорфа к мадемуазель Малфузовой» (очень близкой к семье Муравьевых).
В Киеве, к счастью, удалось ту копию разыскать, и вот она в переводе с французского:
«30 ноября (1820).
Вчера я получил Ваше письмо от 12 ноября и спешу ответить. Я, как никто, понимаю ту тревогу, которую должна была вызвать у Вас новость о Семеновском полке, по к тому моменту, когда Вы получите это письмо, у Вас не будет оснований для беспокойства. Вы, без сомнения, имеете точные и подробные описания события, важного не столько самого по себе, сколько тем, что было сделано для подавления бунта. Господин Серж[5] в этих обстоятельствах не изменил себе; напротив, они помогли ему обнаружить прекрасный характер и показать, как благородно он мыслит и действует. Во время кризиса он своею властью удержал всю роту, готовую восстать. Он ночевал у своих гренадеров, сумел их успокоить. Это было всего через несколько часов после того, как волнение охватило солдат, которые относились к нему с предельным уважением в течение всего кризиса. В крепости Сергей первый собрал свою роту. Это будет учтено военным судом и еще более увеличит то уважение, которое все время испытывали к нему его начальники и товарищи. Вам известен, конечно, приказ императора. Будущность Сергея не должна вызывать у Вас какого-либо беспокойства. Могу Вам сказать уверенно, что в обществе отдают должное твердому, разумному и уверенному поведению Сергея. О нем говорят только с большим уважением; даже те, которые знают его лишь понаслышке, бесконечно сожалеют, что гвардия теряет одного из лучших офицеров, который в этой ситуации сделался еще более достойным всеобщего уважения…»
Так видит события умеренный, верноподданный и тем не менее недовольный человек.
Сергей Иванович выводит семеновцев из крепости поротно и затем, как полагается, идет рапортовать Шварцу. «Этот, растроганный, подвел Сергея Ивановича к образу и сказал ему приблизительно следующее:
„Бог свидетель, я не виновен, что лишил Россию такого полка, я его не знал; мне говорили, что это полк бунтовщиков, и я поверил, а я не стою последнего солдата этого полка“».
Шварца приговаривают к смертной казни, но заменяют «увольнением от службы без права вступить в нее».
18–19 октября 1820-го:
Полковник Ермолаев и Сергей Муравьев-Апостол — их другу полковнику Щербатову:
«Жаль, что для одного человека, подобного Шварцу, должны теперь пострадать столько хороших людей… Участь наша неизвестна, мы не под арестом и пользуемся свободой. Впрочем, что бы ни было, совесть наша чиста».
Солдат удержали, спасли от крови, каторги — дело хорошее. Совесть чиста. Но отчего же так невесело? Отчего — «жить в надежде, умереть…»?
Через 20 дней Федор Шаховской («тигр») — Щербатову:
«Первый батальон преспокойно живет в крепости, второй попал только одной половиной в Свеаборг, а другая прибита бурею в Ревель, куда послан для командования Сергей Муравьев».
Кстати, это письмо, как и предыдущее, сохранилось в копии, сделанной правительственными чиновниками при вскрытии, перлюстрации чужих писем. В отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде лежит более шестидесяти таких копий, снятых с самых разных «семеновских посланий». На каждом документе пометка «с подлинным верно» и подпись соответствующего почтмейстера: если письмо вскрывалось в Москве — московского, в Киеве — киевского и т. п.
И чего только не выписывают на тех почтамтах! Вот бывший семеновец Бибиков пишет своей жене Екатерине (урожденной Муравьевой-Апостол), что во всей этой истории «из мухи сделали слона»; а у Сергея Муравьева-Апостола прочитали (и скопировали) жалобу: «Каково сдавать роту в сем ужасном беспорядке. Я тогда отдохну и порадуюсь, когда сяду в сани, чтобы ехать в Полтаву».
И вдруг — письмо 17-летнего семеновского юнкера, который доказывает отцу, что нынешнее происшествие вовсе не связано с его шалостями (как родители непременно подумают!).
«Еду в Полтаву. Долго ли пробудем, неизвестно, есть надежда, что нас простят. Ради бога, не огорчайтесь, карьера может поправиться. В бытность мою в Петербурге не успел заслужить прежние вины, но новых не делал, и вперед все возможное старание употреблю сделаться достойным Вашей любви. Михаил Бестужев-Рюмин».
Так этот юноша впервые появляется в нашем рассказе.
Иван Матвеевич — Капнисту 1 декабря 1820 года:
«Чувствительно Вам благодарен, любезный сосед, за принимаемое Вами участие в моих беспокойствах о Сереже; и не менее того благодарен и любезному Семену Васильевичу (сыну Капниста)… А я вчера получил от 16 (ноября) от возвратившегося уже из Ревеля Сережи, который в восхищении от эстляндских красавиц, пишет, что его носили на руках, давали ему званый обед у губернатора, бал великолепный, не знаю где — и вот все тут…»
Надо полагать, красавицы и губернатор давали балы оппозиционные — из сочувствия и приязни к семеновцам и неуважения к аракчеевцам. Но аракчеевцы не отдали эстляндским красавицам семеновских офицеров. Иван Матвеевич уже кое-что слышал и волнуется.
«О приказе, распечатанном в Петербурге по 16-е число (от Сережи), ни слова».
Сергей не спешит известить родных о своем появлении в их краях. Один из лучших офицеров лучшего гвардейского полка сослан в армию — сначала в Полтавский, а потом Черниговский полк. Его брат Матвей, хоть и не был в Петербурге, тоже числится семеновцем и отвечает за «историю».
