«Кто это обходит? Будут ли учить этому военному приветствию и меня?» — возник у меня вопрос, и я начал спешно одеваться, чтобы не застали меня в постели и не нагрубили. Несмотря на указания коридорного, я почему-то не встал во фронт против постели, а около нее самой, смотря в отворяющуюся дверь. 

Вошел высокий рябой вахмистр и, обратившись ко мне с легким поклоном, вежливо сказал, улыбаясь: 

— Здравствуйте! 

— Здравствуйте! — отвечал ему, также улыбаясь, и я. 

— Ну что, ничего вам было здесь? — спросил он, показывая на соломенный мешок. — Здесь других постелей нет. 

— Ничего! Приходилось и хуже! Я очень невзыскателен. 

— Никаких жалоб или заявлений нет? 

— Никаких. 

Он так же вежливо раскланялся и удалился. 

«Значит, здесь делают какие-то различия между заключенными», — подумал я. 

В моей камере не было ни умывальника, ни других учреждений. Я нажал железный гвоздь в стене у двери, что-то стукнуло снаружи и опустилось, а через несколько минут загремели мои запоры и коридорный сторож отворил дверь. 

— Где здесь умываются? 

— Пожалуйте напротив. 

Он повел меня кругом коридора в такую же камеру, как моя, но побольше. Там была кухонная плита с котлом внутри и двумя медными кранами для кипятка, а у второй стены торчал кран для умывания и все прочее. Он притворил слегка за мной дверь и ушел, не запирая. Я умылся и возвратился к себе. На моем столе лежал уже кусок черного хлеба, а мой чайник был наполнен кипятком. Я заварил чаю и выпил кружку с булкой и с колбасой из запаса, сделанного для меня Ксаной. Я пил и ел насильно, потому что никакого аппетита у меня не было, как и всегда при нервном возбуждении. А теперь мысль о Ксане не давала мне покоя. 

— Пожалуйте на прогулку! — сказал мне коридорный, отворяя дверь. — Вам назначено полчаса. 

Я вышел в сопровождении другого, разводящего сторожа на тюремный двор, а из него через арку прошел на другой, почти квадратный, в середине которого росло большое дерево. Дорожка для прогулки представляла собой круг значительной величины около этого дерева. Внутри были цветы и овощи, а снаружи, вплоть до окружающих зданий, — свекла и картофель, посаженные, очевидно, заключенными. Один из них, бритый, как и все, кого я здесь видел, в белых холщовых панталонах и куртке, копал уже созревший картофель и клал его в корзину, а далее ходил часовой с ружьем. За ними стояло длинное здание с высокими, как двери, решетчатыми окнами. 

«Очевидно, лазарет, — подумал я. — Ведь вот строят же для больных большие окна, значит, понимают пользу света для здоровья. А пока не заболел человек, заставляют его портить себе легкие и глаза в полутемных камерах, у которых нарочно сделаны крошечные окна под самым потолком». 

Я начал кружиться по своей дорожке под жгучими лучами солнца. 

Прошло двадцать минут. 

— Прогулка кончена! — сказал мне приведший меня разводящий, глядя на свои часы. 

Я взглянул на свои. Он несколько смутился, заметив только тут, что у меня часы не отобраны. 

— Немножко меньше получаса, — сказал он. — Но теперь праздник, и надо торопиться к службе. 

Однако я уже давно знал манеру разводящих сокращать прогулку заключенных, чтобы самим было больше свободного времени, и ничего ему не ответил. 

И вот вновь началось для меня длинное, бесконечное хождение по камере из угла в угол, четыре шага назад и четыре вперед с крутым поворотом на каблуке и с тем же неотвязным вопросом, где и как провела ночь Ксана, брошенная ночью грубым околоточным на произвол судьбы в этом незнакомом нам городе. 

И вновь стрелка часов, на которые я постоянно поглядывал, казалась мне стоящей на одном месте, так что я после каждого взгляда прикладывал циферблат к уху, чтоб убедиться, что часы еще идут. Наконец в десять часов утра вошел ко мне вновь коридорный со словами: 

— Пожалуйте на свидание! 

Я так и подпрыгнул от радости на своем месте и почти бегом бросился в коридор и дальше в приемную. Только решетчатые двери, преграждавшие мне дорогу, дали провожающему возможность догнать меня. 

Там, в приемной, была Ксана! Мы бросились обнимать друг друга, не обращая внимания на стоявшего в отдалении высокого начальника тюрьмы и его молодого помощника. 

— Где ты провела ночь? 

— Сначала бежала за тобой, бежала долго, но никакого извозчика не было. Потом сбилась с пути, и никто не мог мне указать, где тюрьма, куда тебя повезли. Я поняла, что до утра меня все равно не пустят, и пошла по направлению к пристани, но там контора была уже заперта. Я явилась в ближайшую гостиницу, просила дать мне комнату и показала свою багажную квитанцию. Она подействовала на них, и мне отвели номер. 

— Вот умница! — восклицал я, удивляясь ее находчивости. — Мне, наверно, и в голову не пришло бы сейчас же предъявить свой багажный билет, и меня не впустили бы никуда. 

На душе стало сразу легче. 

— Я вам предоставлю свиданье здесь, — сказал подошедший к нам смотритель, — а мой помощник должен присутствовать. 

Он собрался уходить, вежливо поклонившись Ксане и мне. 

— Так вы уже давно ждали меня? — спросил я его. 

— Да! И даже получили уже два письма для вас благодаря газетам, судя по которым, вы должны были приехать к нам несколько дней назад. Одно обыкновенное, а другое ругательное. 

— Ругательное? Кто же меня ругает и за что? 

— Не вас там ругают, а нас. Письмо адресовано к вам и заключает сначала ободрения вам, а потом пишущий начинает ругать нас и ваших судей на нескольких страницах. А подписано: «Аминь». 

Мы с Ксаной улыбнулись. 

— Я оба пошлю к прокурору, — продолжал он, — который разрешает здесь переписку, но он, наверное, пропустит только первое, а не второе. 

Ксана стала просить, чтоб ей позволили зайти ко мне и вечером принести мне фруктов. 

— Это можно. Фрукты полезны, и я их допускаю охотно. 

— А прогулку нельзя ему увеличить? 

— У нас на дворе соблюдается очередь, а вместе с другими я не могу пустить. Но, впрочем, — прибавил он, обращаясь, ко мне, — когда захочется, скажите. Я распоряжусь, чтобы вас пускали на передний двор, где мой садик. 

Это было необыкновенно любезно. Он ушел, предоставив нас своему помощнику, который сначала тоже ушел, а потом возвратился. 

— Неужели вы сидели двадцать лет? — спросил он меня. 

— Двадцать восемь; теперь вот назначили мне двадцать девятый, верно, хотят постепенно довести до тридцати. 

— За что же? Я читал в газетах, что за стихи. Неужели за такой пустяк на целый год? 

Пришлось согласиться, что да. 

Он снова оставил нас одних. Видно было, что он добродушен, интеллигентнее большинства своих сослуживцев и принимает искреннее участие в Ксане, про мытарства которой он узнал. В нашу комнату стали входить посетители других заключенных, которые в дальнем конце разговаривали с ними через двойные решетки, становясь в маленькие шкафики, не затворяющиеся сзади. Через четверть часа их пригласили удалиться и в шкафики вошли новые посетители. 

Как тяжело такого рода свидание! 

— Чему мы обязаны, — сказала Ксана, — что нас поставили в такое привилегированное положение? 

— Только тому, — ответил я ей, — что обо мне пишут газеты и что еще ранее моего приезда какой-то «Аминь» прислал им ругательное письмо. 

«Милый, славный Аминь! — сказал я мысленно. — Будь ты благословен! И вы все, остальные милые, добрые Амини, пишите самовластным бюрократам то, чего они заслуживают, и пусть они по количеству ежегодно получаемых писем высчитывают, собравшись, кто из них популярнее и должен быть произведен в следующий высший чин». 

— Очень прошу вас поторопиться окончанием свидания! — сказал, снова подходя к нам, молодой помощник смотрителя. — Я уж на свой страх прибавил вам. 

Действительно, вместо указанного нам смотрителем получаса мы с Ксаной разговаривали почти час. 

— Вечером можно будет снова, — прибавил он. 

Мы попрощались, и Ксана обещала принести ягод в пополнение обеда, который я заказал себе в тюремной кухне. Извне обед нельзя было получать. Но не прошло и часа после моего возвращения в камеру, как помощник смотрителя пришел ко мне.