– Мне – нет.

А где твой отец?

– Умер.

Где твоя мать?

– Она живет в Сан-Франциско.

Разве у тебя нет братьев и сестер?

– Есть. Старший брат.

Тогда почему он не здесь?

– Он тоже живет в Сан-Франциско.

А ты, значит, осталась здесь с тетками и дядьями?

– Нет у меня ни теток, ни дядьев.

Ни теток, ни дядьев?

– Представь себе.

Тогда почему ты не живешь со своими близкими?

– Потому что мне гораздо свободнее дышится, когда нас разделяют тысячи миль.

Значит, ты одинока.

– Ошибаешься. Я не одинока. Просто живу одна.

Почему?

– Мне так нравится.

Почему?

– Ты решила меня доконать своими «почему»?

Почему ты живешь одна?

– Потому что мне осточертело просыпаться по ночам от храпа лежащего рядом мужчины. Потому что по утрам я хочу спокойно читать газету и не поддерживать бессмысленных разговоров. Потому что я не хочу заходить в ванную и видеть в раковине следы мужского бритья. Тебе мало? Могу продолжить. Мне нравится, вернувшись в полночь с работы, ни перед кем не оправдываться. И вообще, это чертовски приятное состояние, когда не надо никому ничего объяснять. Это ты можешь понять?

Молчание.

– Чего ж ты замолчала? Тебе ясны мои ответы?

Ни звука.

– Эй! Ты почему молчишь?

Я стояла и вслушивалась. Монотонно гудел холодильник. Снаружи, из коридора, доносились голоса. Потом хлопнула дверь, и они стихли.

– Где ты?

Зазвонил телефон. Эми. По моему «алло» она сразу поняла, что я выбита из колеи.

– Ты себя плохо чувствуешь?

– Нет, прекрасно.

Почему ты снова врешь?

Это было как удар под дых. Я пошатнулась и едва не потеряла равновесие.

– У меня тут… словом, тут… – ошеломленно бормотала я в трубку.

– Джулия, что случилось? – спросила обеспокоенная Эми. – Давай встретимся. Хочешь, я к тебе приеду?

Сейчас мне хотелось опрометью бежать из своей квартиры.

– Я… Давай лучше у тебя. Когда тебе удобно?

– В любое время.

– Буду через час.

Эми Ли жила в районе Нижнего Ист-Сайда, на последнем этаже трехэтажного дома, где занимала две соседние квартиры-студии. Одна служила жильем, в другой она устроила мастерскую. Все эти годы мне нигде не было столь хорошо, как у Эми. Никто так не возился со мной, как она. Едва ли не каждый уик-энд я проводила на ее диване, где мы валялись, смотря «Секс в большом городе», лакомились мороженым, потягивали красное вино, смеялись над мужчинами и утешали друг друга в минуты душевных страданий.

С Эми я встретилась на первом курсе Колумбийского университета, где мы обе постигали азы корпоративного права. Однажды, заполняя бумаги, мы обнаружили, что родились в один день, только она – в Гонконге, а я – в Нью-Йорке. Эми прожила на родине девятнадцать лет. Затем родители отправили ее учиться в Америку. По словам Эми, гонконгский астролог предсказал ей, что она встретит женщину, с которой родилась в один день, и эта женщина станет ее подругой на всю жизнь. Получалось, нам не оставалось иного, как подружиться.

Я тогда в астрологию не верила, но Эми мне сразу понравилась. Мы с ней удивительно дополняли друг друга. Ни с кем из подруг мне не было так хорошо.

Мы отличались и внутренне, и внешне. Эми – ниже ростом, коренастее. Черные волосы она красила в яркие цвета. И терпеть не могла строить планы, обожала сюрпризы, была легка на подъем и отличалась спокойным нравом. Она называла себя буддисткой, медитировала, что не мешало ей регулярно консультироваться с астрологами. А букет ее суеверий сводил меня с ума. В ее одежде обязательно присутствовало красное. Она никогда не выходила из лифта на девятом этаже и отказывалась садиться в такси, если номер машины оканчивался на семерку.

Эми была единственной, кому я рассказала историю отцовского исчезновения и своих поисков. И она мне безоговорочно поверила. Не усомнилась ни в одном слове, как будто умение слышать биение сердца встречалось на каждом шагу. При этом речь шла о сердце человека, находящегося на другом конце света.

Эми интересовали мельчайшие подробности моего бирманского путешествия, чего я не могу сказать о матери и брате. Те желали знать лишь одно: жив ли отец. Я ответила, что он умер вскоре после внезапного исчезновения из Нью-Йорка. Потом собралась подробно рассказать им, почему отец отправился умирать в родные места. Думала, они забросают меня вопросами, но мои близкие просто отмахнулись. Это стало началом нашего отчуждения. Поиски отца разделили нашу семью надвое. Мать с братом оказались на одной стороне, я и умерший папа – на другой. Эми убеждена, что раскол случился намного раньше, просто я либо не замечала его, либо отказывалась замечать. Думаю, подруга права. Пять лет назад мать перебралась в Сан-Франциско, поближе к сыну. С тех пор мы виделись не чаще двух раз в год.

Зато Эми была готова бесконечно слушать рассказы о моем отце, о Бирме. Она постоянно спрашивала, когда же наконец я снова туда поеду и увижусь с У Ба. Допытывалась, передалось ли мне отцовское наследие – вера в магическую силу любви? Неужели я растрачу драгоценный дар, погрузившись в водоворот нью-йоркской жизни? Почему я занимаюсь разной ерундой и не думаю о своем предназначении? Как могла, я увиливала от ее вопросов, поскольку не знала ответов. Но это не останавливало Эми, и она исправно забрасывала меня новыми.

В отличие от меня, Эми не любила юриспруденцию. Своим настоящим призванием она считала живопись. Естественно, я допытывалась, почему же она не пошла в художественный колледж? У Эми было два основных ответа, и зависели они от настроения. В одном случае она говорила, что взялась изучать право под нажимом родителей. В другом – из любви к ним. Тем не менее училась Эми прилежно и считалась одной из лучших на нашем потоке.

За месяц до выпускных экзаменов отец Эми погиб в авиакатастрофе. Она первым же рейсом вылетела в Гонконг, пробыла там два месяца. Вернувшись обратно, заявила, что с ее учебой и юридической карьерой покончено. Получать диплом она не собиралась. Жизнь слишком коротка, чтобы делать броски в сторону. Если у тебя есть мечта, нужно ее реализовывать.

С тех пор Эми вела жизнь свободной художницы, продавая картины на Бродвее. Общаться с владельцами галерей она наотрез отказывалась. Выставки и высокие заработки ее не интересовали. Она твердила, что пишет для себя и никогда не станет работать на заказ. Среди моих друзей и знакомых Эми – самая свободная личность.

Дверь в ее мастерскую была приоткрыта. Эми ненавидела закрытые двери и любые замки. По ее стойкому убеждению, все, кто дрожит над имуществом и отгораживается хитроумными запорами, рано или поздно теряют деньги, а то и крышу над головой. Эми даже отказывалась прикреплять цепью велосипед. И она была единственной из моих друзей, у кого ни разу его не воровали.

Когда я вошла, Эми сидела на вращающемся стуле перед мольбертом. В новой картине преобладали темно-оранжевые тона. Ярко-рыжими стали и ее волосы, убранные в конский хвост. Одета Эми была в выцветшие спортивные брюки и балахонистую белую футболку, заляпанную разноцветными пятнами. В комнате пахло масляными красками и олифой. Пол – тоже заляпан. У стен на подрамниках стояли картины, многие – в красных тонах. Эми говорила, что, на свою беду, глубоко увязла в Барнетте Ньюмане[2] и мучительно проходит «ньюмановский» этап творчества. Вместо полос она теперь изображала круги. Еще немного, и мне придется называть ее Бернадетт Ньюман. Муки творчества скрашивал голос Джека Джонсона, доносившийся из колонок музыкального центра.

От моих шагов скрипнули деревянные половицы, и Эми повернулась. Ее темно-карие, почти черные, глаза удивленно распахнулись.

– Джулия, кто тебя так напугал?

Я рухнула в старое кресло. Мои руки были холодными, как ледышки. В глазах стояли слезы. Напряжение последних часов начало спадать. Несколько секунд Эми с тревогой рассматривала меня, затем, оттолкнувшись ногами, подъехала ближе: