Ярослав знал через Пелю, что после его ареста летом шестьдесят второго года фактическим руководителем подпольной работы стал Шварце. И вот он схвачен царскими жандармами.
Тревожное беспокойство владело обоими друзьями.
— Теперь, после наших арестов, — делился Домбровский своими мыслями с Брониславом на очередной прогулке, — когда руководство в Центральном национальном комитете перешло, очевидно, к Гиллеру и Авейде, я боюсь, что они свернут на умеренные компромиссные пути.
— Поздно! — сказал Шварце, который был настроен более оптимистично. — Их подталкивают низы организации, а они настроены радикально и непримиримо.
— Низы! Ты знаешь, как к ним относится Оскар Авейде. Я сам слышал, как он как-то сказал: «Наш заговор — это урод без головы с тысячами рук и ног». Слышишь? Урод! Так выразиться о народе!
Шварце перебил его:
— А меня, Ярек, беспокоят не столько эти двое — оба они люди вялые, и если не принесут пользы, то и не причинят особого вреда. А вот беды можно ожидать от Кароля Маевского. Это лакей аристократов. Они его заслали к нам в лагерь. Он ренегат по натуре. Язык у него хорошо привешен. Своей красивой псевдореволюционной болтовней он очаровал студентов-медиков и выскочил в «вожди». А кроме того, Ярек, он смертельно завидует твоей популярности.
Домбровский задумался. Он вспомнил заседание в городском комитете. Маевский высокопарно восклицал, обращаясь к нему: «Вы хотите создать польско-русский союз и этим дезорганизовать польское дело. Что за преступное легкомыслие? Втягивать русских в польские национальные дела! Отравлять нашу национальную идею домыслами Герцена и других славянских Гер… (тут Маевский сделал эффектную паузу и закончил) …остратов!»
— Но ведь Маевский как будто арестован? — спросил он. — Царские душегубы не щадят и своих.
— А хотя бы и так! — отмахнулся Шварце. — Значит, ему выгодно. У этого фрукта удивительное свойство: он попадает в цитадель всякий раз, когда это является для него лучшим выходом из положения.
Он взял Домбровского под руку и сказал:
— Я не смотрю на положение вещей так мрачно, как ты, Ярек. Не забудь, что в комитете остался Зыгмуит Падлевский.
— Вся надежда на него. Но справится ли он с этой компанией трусов?
— Ты их называешь трусами? Но ведь дело не только в их личных свойствах. Подобных им людей я видел, хоть и был тогда очень молод, и во Франции в сорок восьмом году. «Белые» и правое крыло «красных» материально заинтересованы в сохранении существующего порядка. Все, что они хотят, — это выторговать у царя более выгодные для себя привилегии, вроде шляхетской конституции и тому подобных мелких льгот. Нет, в Падлевском не сомневайся, Ярек. Программа прежняя, наша: наделение крестьян землей без выкупа, совместные действия с Петербургским комитетом «Земли и воли» и тесный союз с международной демократией, с Мадзини, с Гарибальди, с Герценом, с Бланки. Об этом мы и говорили с Зыгмунтом незадолго до моего ареста.
Домбровский тронул Шварце за плечо и сказал мягко:
— Бронек! Ты до сих пор не рассказал мне, как тебя взяли. Я понимаю, тебе неприятно вспоминать это. По себе знаю. Все же расскажи мне. Увидишь, тебе легче станет.
Шварце опустил голову и сказал глухо:
— Попался как мальчишка… Что ж… Слушай…
Утром одиннадцатого декабря Бронислав Шварце вышел из своей квартиры в доме Грабовского, что на углу улиц Медовой и Сенаторской. Он направился на улицу Видок, в дом тетушки своей Эмилии Гайрих. Влекли его туда отнюдь не родственные чувства: в доме этом помещалась подпольная типография газеты «Рух». Шварце был очень щепетилен в денежных делах. Немало людей в Польше хоть лично и не участвовали в подпольном революционном движении, но сочувствовали ему и вносили деньги на дело восстания. На каждый такой взнос выписывалась квитанция, и номера квитанций публиковались в газете «Рух». Такова была конспиративная форма отчетности, и Шварце скрупулезно ее соблюдал.
В кармане у него лежали в этот день восемнадцать таких квитанций, номера которых он собирался поместить в газете. В другом кармане, как всегда, лежал заряженный револьвер.
Шварце не знал, что типография в доме его тетки уже накрыта полицией. Не знал он и того, что неподалеку от входа в дом дежурит переодетый городовой с наказом всех впускать, а выходящих тащить в часть.
Не более нескольких минут пробыл Бронислав в квартире тети Эмилии. Все поняв по ее испуганному лицу и выразительным жестам, он быстро вышел на улицу. Тотчас возле него вырос городовой и тихонько, чтобы не привлекать внимания прохожих, предложил следовать за собой. Бронислав отказался и шагнул в сторону, но дорогу ему заступил второй городовой с явным намерением схватить его за руки.
Шварце выхватил револьвер. Полицейские отшатнулись. Воспользовавшись этим, Шварце вбежал во двор ближайшего дома. Это была Варшавско-Венская гостиница. Он пробежал сквозь садик, перескочил через забор, очутился на Иерусалимской аллее и пустился по ней во всю прыть. Вбежавшие во двор полицейские самого Шварце уже не увидели, но по свежим следам на снегу определили, куда он бежал. Они вскочили в сани и помчались на Иерусалимскую аллею. Догнали они его на Ксенженцей улице, но, увидев направленный на них револьвер, доблестные стражи отступили.
Бронислав повернул на Смольную улицу и ринулся в ближайшие ворота. Это был двор Управления начальника артиллерии. Надежда спастись не оставляла Шварце.
Полицейские крикнули часовому у ворот, чтоб он задержал беглеца. Солдат вскинул винтовку и побежал наперерез Брониславу. Тот навел на него револьвер, и храбрый воин отпрянул так же, как и набежавшие городовые.
Путь был расчищен, но деваться было некуда. Шварце бежал обратно по Иерусалимской аллее. За ним гналась уже целая компания — три городовых, два казака и четыре солдата. Бронислав понял, что ему не уйти. Продолжая бежать, он выбросил из карманов бумажник с квитанциями и револьвер. Ноги его подгибались, сердце колотилось с безумной силой. Он прислонился спиной к стене дома и сказал изнеможенно:
— Ваша взяла…
Выслушав рассказ Бронислава, Домбровский обнял его за плечи и сказал тихо:
— Тебя не страшит, что нам грозит смертная казнь?
Шварце вдруг расхохотался.
Ярослав посмотрел на него с удивлением.
— Нет, нет, это не истерика! Просто я вспомнил что-то смешное, сейчас расскажу, — вскричал Шварце. — На мне уже есть один смертный приговор. Да, да, будешь смеяться! Вацлава Пшибыльского знаешь? Так это он приговорил меня к смертной казни за намерение «вооружить крестьян». Ну вот, ты не веришь. Слово чести! Когда я как агент Варшавского комитета прибыл в Вильно, Виленский комитет — там же все «белые» — во главе с Пшибыльским так испугался моей «левизны», что приговорил меня к расстрелу. Гомерическая глупость, а? Но, знаешь, трусы в минуту отчаяния способны на все.
— Вот поэтому я и боюсь за нас. Но дело даже и не в этом. Бронек, мы нужны там.
— Мы нужны там, — повторил Бронислав.
Долгим взглядом он обвел могучие крепостные стены, окружавшие их.
Домбровский следил за ним глазами, потом спросил:
— Ты усомнился?
— Нет… Только в двух вещах я еще не уверен.
— В каких?
— Первая: когда это сделать.
— Я знаю когда, — твердо сказал Ярослав. — А вторая?
— Согласится ли на это комитет? А без его помощи… Нам нужно оружие, нам нужны кони.
— Завтра, — сказал Домбровский, — ко мне на свидание придет Пеля. Я с ней передам записку в комитет.
Частью на клочке бумаги, частью на словах Домбровский через Пелю передал во Временное правительство (такое название принял сейчас Центральный национальный комитет) свой план, составленный им с помощью Шварце. По их идее восстание в цитадели должны были поднять заключенные поляки, заполнявшие казематы 10-го павильона.
Домбровский сообщал, что предполагает осуществить это ночью в пасхальную субботу, так называемую всенощную, которая по православному календарю выпадала в этом году на одиннадцатое апреля. Ночь эта была выбрана с тем расчетом, что в этот праздник, как уверял Домбровский, все тюремщики будут пьяными.
