Как ни насыщены были занятиями дни слушателей академии, все же оставалось время и для досуга. А свободным временем офицеры-«академики» могли располагать по собственному усмотрению.

Оторванный во время войны от общения с близкими ему по духу людьми, изголодавшийся по книгам, по журналам, по свободному обсуждению политических вопросов, Домбровский с жадностью наверстывал упущенное. Со свойственной ему схватчивостью он быстро разобрался в современных философских и политических проблемах, в том числе и наимоднейших из них — фурьеризме и прудонизме. Однако не отвлеченные теории влекли его к себе, а практическое действие. Читая стихи своего любимого Некрасова «Я призван был воспеть твои страданья, терпеньем изумляющий народ», восхищаясь им, Домбровский в то же время твердо знал, что сам-то он призван не воспевать страдания своего народа, а избавить его от них. Он знал, что академия, неведомо для себя, отточит в нем качества борца. Он сознавал, что время борьбы близко, но еще не приспело. Нужна организация, нужны люди. Он принялся искать этих людей и нашел их. Не только в Академии генерального штаба, но и в Инженерной академии (что в Михайловском замке) и в Артиллерийской академии (что на Выборгской стороне, за Сампсониевским мостом). Невелико было число учащихся во всех этих военно-учебных заведениях — не более двухсот, из коих свыше ста — в Инженерной академии. Все они знали друг друга, многих связывали не только личные дружеские узы, но и общие политические симпатии.

По некоторым признакам Ярослав чувствовал, что подпольная организация существует в этой среде. Однако поначалу все его попытки проникнуть в нее были безуспешны. Он не понимал, почему. Старые друзья его еще по Константиновскому кадетскому корпусу и раньше — по Брест-Литовскому, когда он заводил об этом разговор, переводили его на другое. Домбровский терялся в догадках. «Неужели моя кавказская репутация настораживает их?» Он решил поговорить начистоту со своим давним приятелем Андрюшей Потебней.

Случай представился, когда оба они по приглашению брата Андрюши, Александра, отправились в университет. В этот день Александр Потебня защищал диссертацию на звание магистра: «О некоторых символах в славянской народной поэзии». После блестяще прошедшей защиты братья Потебни и Домбровский пошли в ресторан, чтобы отпраздновать присуждение Саше ученого звания. Ярослав не сразу повел разговор на интересующую его тему. Он знал, что Александр Потебня увлекается Герценом и Чернышевским. Но, в отличие от своего брата, он держался вдали от революционных кругов. Прогрессивные убеждения Александра были его, так сказать, тайной любовью, которую он тщательно скрывал от чиновно-университетских верхов.

Вино усилило то радостное возбуждение, в котором Александр пребывал после удачной защиты диссертации. Он говорил свободнее, чем обычно. Подняв тост за «героя кавказской войны Ярослава Домбровского», Александр сказал:

— Мы еще увидим светлое будущее.

Это было самое «революционное» высказывание, которое позволил себе Александр, да и то под влиянием шампанского.

Андрей усмехнулся:

— Ты, Сашенька, сегодня «левеешь» и «краснеешь» прямо на глазах.

Александр обиженно вспыхнул:

— Я, Андрюша, реальный политик. Мой девиз…

— Знаю: против рожна не попрешь.

— А хотя бы и так! Растрачивать зря свой талант — это душевное мотовство. Я очень рад, что наш друг Ярослав там на Кавказе пришел к тому же благоразумному убеждению. От души советую тебе, брат, взять с него пример.

Ярослав с удивлением посмотрел на Александра. Тот сообщнически кивал ему головой. Ярослав перевел взгляд на Андрея. Тот, опустив глаза, барабанил пальцами по столу, как бы отстраняясь от этого разговора. Ярослав почувствовал, что на него накатывается один из тех приступов гнева, которым он иногда был подвержен. Но он овладел собой и сказал тихо:

— Саша, откуда у тебя эти сведения обо мне?

— Слухом, милый, земля полнится.

— А все-таки?

— Приезжал тут с Кавказа один твой дружок. Рассказывал, что ты отказался от своих прежних мальчишеских réveries[8] и вступил на стезю благонадежности. Он тебя, правда, осуждал «за измену идеалам». А я хвалю. Ты изменил бредовым фантазиям ради трезвой жизни.

— Припомни, как зовут этого моего дружка?

— Прости, я видел его впервые, да и то мельком. Да вот Андрюша, наверно, помнит. Знаю только, что он из ваших, кадетских.

Внезапное прозрение осенило Ярослава. Он крикнул:

— Каетан Залеский!

Андрей поднял глаза.

— Да, это Каетан, — сказал он. — Разве ты не говорил ему, что революции не удаются? Разве не приводил в пример декабристское восстание двадцать пятого года и июльское восстание поляков тридцать первого года?

— Говорил, — спокойно сказал Домбровский. — Только Каетан пропустил одно мое слово…

— Какое?

— Не удаются дворянские революции. То есть те, к участию в которых не привлечен народ. Вот что я сказал!

Андрей вскочил и обнял Ярослава.

— Я был уверен, что тут что-то не то!

— Что ж меня-то не спросили?

— Собирались. Просто не успели еще.

Домбровский вскричал:

— Идем к Залескому! Спросим о причинах этой его странной рассеянности.

— Успокойся, Ярослав, садись. Каетана нет в Петербурге. Он в Варшаве и делает там немалое дело…

Из всех участников подпольного польского кружка офицеров наиболее примечательным Домбровскому показался Зыгмунт Сераковский. Это был капитан генерального штаба из драгун. Уже в самой наружности его было что-то необычное. Светлые изжеванные по концам усы не скрывали решительной складки рта. Глубокие морщины накладывали на его лицо отпечаток изнуренности. Но самой замечательной чертой его лица были глаза, поистине огненные, впивавшиеся в собеседника с гипнотической силой и в то же время светившиеся умом и добротой. Ярослав понял, откуда эти следы изможденности на лице Сераковского, когда узнал, что он провел несколько лет в арестантских ротах. Этот замечательный человек, будучи студентом Петербургского университета, был сослан за попытку нелегально перейти границу в сорок восьмом году. Способности Сераковского были блестящи: в мрачном оренбургском застенке он начал службу солдатом и вышел оттуда кавалерийским офицером. Впоследствии он окончил Академию генерального штаба и вошел в доверие к высокому начальству. Его командировали за границу для изучения законодательства об иностранных армиях. Статьи его по военным вопросам отличались глубоким знанием предмета. Капитану Сераковскому предсказывали блестящую карьеру. Уже и сейчас он был одним из выдающихся молодых генштабистов России.

Но у него была вторая, тайная жизнь, которую он и считал своей настоящей жизнью. Он был польским патриотом и готовил восстание. После его ареста распался организованный им конспиративный польский кружок при университете. По возвращении из оренбургской ссылки Сераковский вновь организовал подпольный польский кружок — на этот раз в недрах Академии генерального штаба. Через поэта Тараса Шевченко, с которым он отбывал арестантские роты, он связался с киевским подпольем — с хлопоманами, через Герцена, с которым он сблизился во время заграничной командировки, — с польским революционным центром за границей. Своими замечательными человеческими достоинствами и широким революционным размахом Зыгмунт Сераковский очаровал Ярослава Домбровского. И в свою очередь был очарован им. Они стали неразлучны — поручик 19-й артиллерийской бригады и драгунский капитан.

Кружок офицеров нельзя было назвать ни чисто польским, потому что в нем участвовали и русские, ни, в сущности, даже подпольным, потому что он имел легальную внешность. Назывался он «Литературные вечера» и, так сказать, «официальной программой» его было «распространение просвещения и нравственности между молодежью». Но менее всего там говорили о литературе, и не звучали там ханжеские речи о моральном самоусовершенствовании. Там говорили о политических судьбах России и Польши, о гнете царизма, о необходимости революционного переворота, об освобождении Польши, о распространении в народе и в армии освободительных идей.