Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Вы тут мохом обросли, — говорил Залеский, брезгливо оглядывая сырые грязные стены землянки. — Ну, я понимаю, фронт. Но все же… Видел я в Крыму английские блиндажи. Кровати, скатерти, поверишь ли, ковры. С комфортом люди воюют. Ты выпить, случайно, ничего не принес?

Ярослав вытащил из сумки чихирь, настоенный на полыни, и нетерпеливо потребовал новостей.

— Ну что ж, — сказал Каетан, глотнув из не очень чистого стакана и поморщившись, — да, крепок, заборист… После известной речи императора Александра II в Варшаве…

— Император был в Варшаве? — изумился Домбровский.

— Ах, ты и этого не знаешь? — в свою очередь удивился Залеский. — Одичали же вы тут, панове. Еще в мае 1856 года царь изволил осчастливить своим посещением Варшаву и в речи, обращенной к нотаблям и магнатерии, сказал, что все остается без перемен.

— То есть?

— То есть поляки остаются на прежнем бесправном положении второсортных подданных Российской империи. Никакой, стало быть, конституции, никакой автономии. Как он выразился, — он произнес речь по-французски — «point de réveries», «никаких мечтаний». Это «point de réveries» он сказал дважды.

Домбровский стиснул губы и сказал со сдержанной яростью:

— И на это ему никто ничего?

— Ты что, смеешься?!

— Не нашлось, значит, смелого человека? Где же польская отвага?!

Каетан иронически посмотрел на Ярослава:

— Поляки ныне дают своей отваге другой выход. Вот ты, например, добываешь для царя Кавказ. И у тебя растут звездочки на погонах и ордена на груди. Тебя ласкают, дают лизнуть руку хозяина.

Домбровский хватил кулаком по столу. Бутылка опрокинулась, чихирь вылился на земляной пол.

— Эх, — сказал Каетан, с сожалением смотря на пустую бутылку, — зачем же так…

Потом прибавил:

— Да ты не сердись на меня. Я понимаю тебя. Ты русский офицер. А тебя помнят и ждут там…

Домбровский посмотрел на Залеского. Каетан улыбался кротко, почти нежно. Во взгляде его, обращенном на Ярослава, было простодушие: «Вот я, мол, какой человек, открытый, прямой, что на уме, то и на языке». И все же за этим простодушием Ярослав снова почуял то двусмысленное и жалкое, что всегда, еще в корпусе, отвращало его от Каетана.

— Кто ж это, интересно, ждет меня? — угрюмо спросил он.

— Ну, все наши, — быстро и охотно ответил Залеский. — Арнгольдт, Сливицкий, Грудзинский, Потебня, Сераковский, Калиновский, ну, в общем, наш кружок…

— Значит, ты их все-таки видишь?

— Когда приезжаю в Петербург, конечно. Я ведь служу в этой дыре, в Тульчине. Вот вырвался наконец.

Он вытащил из-под стола щегольской кофр и достал оттуда бутылку шампанского. «А ведь искал чего выпить у меня», — подумал Ярослав.

— Берег на свой день рождения, — оправдываясь, сказал Залеский. — Ну да уж ладно.

— А свежих журналов не привез?

Каетан снова полез в кофр и вынул свернутый в трубку журнал.

— «Колокол», — сказал он. — Герценовский «Колокол». Слышал о нем?

— Давно ли он выходит? — не отвечая на вопрос, спросил Ярослав.

— С первого июля пятьдесят седьмого года. В Лондоне. С ним надо осторожно. Тут, знаешь, такое антиправительственное… Да вот я тебе прочту.

Он развернул журнал и прочел:

— «Мы лжем на словах, лжем движениями, лжем из учтивости, лжем из добродетели, лжем из порочности; лганье это, конечно, много способствует к растлению и нравственному бессилию, в котором родятся и умирают целые поколения…»

— Это кто же пишет?

— Герцен! — с гордостью сказал Залеский. — Он, знаешь, друг поляков. Его идея — вообще свободная федерация славянских народов. Вот так вот. Знаешь, Ярослав, почитаешь «Колокол» — и сам вырастаешь в собственных глазах. Не такой скотиной чувствуешь себя.

Слова эти вырвались у Каетана с какой-то искренностью. Словно спохватившись, он быстро спрятал журнал в кофр, замкнул его и ключ спрятал в карман.

— Ты забудь, что я давеча говорил об отсутствии смелости, — сказал он и снизил голос до доверительного шепота. — В Варшаве что-то зреет.

— Что же? — спросил Домбровский, тоже поневоле понизив голос.

— Много не знаю, но кое-что знаю. Тебе скажу. Есть тайные организации. Они готовят…

— Да? Восстание? — жадно прошептал Ярослав.

— Ну, ты ведь знаешь наших поляков. Где два поляка — там три партии. Есть белые и есть красные.

— Объясни.

— Сейчас. Не перебивай. Я тебе коротко. Красные — это мещане из мелких, шляхтичи победнее, из хуторов, из маленьких маёнтеков,[7] ну, всякие там сапожники, лудильщики и прочая ремесленная шушера. Да еще студенты.

— А белые?

— А белые — это солидный народ: помещики, фабриканты, аристократия.

— Чего хотят те и другие? — спрашивал Домбровский повелительным тоном.

— Ну и красные и белые хотят одного: самостоятельной Польши. И пути у них одинаковые: восстание.

— В чем же разница? Ты что-то путаешь, Каетан! — сказал Ярослав строго.

— А разница вот в чем. Красные считают, что в первую очередь надо поднять крестьянское восстание. А белые считают, что крестьян не надо привлекать к восстанию.

— Вот оно что!

— Да! А есть еще третья группа — маркиза Велёпольского. Он считает, что вообще восстания не надо. Можно мирно договориться с царским правительством, чтобы Польша осталась в составе Российской империи, но получила автономию.

Домбровский задумался, вертя в руках стакан.

— Выпьем! — сказал Залеский.

Ярослав машинально глотнул. Каетан осушил стакан до дна.

— Куда ж тебя тянет, Ярослав? К белым, к красным или к Велёпольскому? — допытывался он.

Домбровский очнулся от задумчивости.

— Дворянская революция не удается, — сказал он. — Не удалась она в России в двадцать пятом году. Не удалась она в Польше в тридцать первом. Без народа дело не пойдет.

Он встал.

— Посиди, выпьем еще, — взмолился Каетан. — У меня еще бутылочка найдется.

Но Ярослав быстро попрощался и ушел. Ему хотелось остаться одному и поразмыслить над всем слышанным. Немного ему рассказал Залеский, но и это немногое взволновало Ярослава. Не пересидит ли он здесь на Кавказе? Не опоздает ли он? Правильный ли он избрал путь? Через Кавказ в Петербург и оттуда в Варшаву. Не слишком ли это долго и сложно? Нет! Иначе нельзя. Иного маршрута история ему не дает. Именно история. Ибо смолоду жило в Ярославе сознание своей исторической миссии. «Я предназначен свободе и Польше, и иного пути мне нет…»

С 17 марта по 1 апреля, две недели, русские пушки, не переставая, изрыгали огонь и смерть на аул Ведень, в котором заперся Шамиль. Две недели день и ночь русские ядра крошили, мололи, обращали в прах форты и скалы этого горного гнезда. На 1 апреля был назначен штурм. Накануне солдаты надели чистые рубахи, многие исповедовались у полковых священников, кто пограмотнее, писали письма родным. Знали, что Шамиль и его мюриды будут сопротивляться отчаянно.

Но когда отряды генерала Мищенко ворвались в аул, они нашли его пустым. Под покровом ночной темноты Шамиль бежал за Андийское Койсу. Над Веденем поднялся трехцветный русский флаг. Окрестные наибы, отложившиеся от Шамиля, заявили о своем подчинении «белому царю». Вся Ичкерия покорилась русским. Но Шамиль еще был на свободе и вел священную войну «газават».

Рухнули планы Домбровского. Он полагал, что с падением Веденя он сможет ходатайствовать об откомандировании его в Петербург для прохождения испытаний в Академию генерального штаба. Когда он заикнулся об этом Небольсину, тот недовольно хмыкнул. За последнее дело он получил погоны полковника. Всего один шаг теперь отделял его от генеральских эполет. Быстрое возвышение не испортило его простой добродушный нрав. По-прежнему он отличал Домбровского. Однако просьба Ярослава огорчила его.

— Ты хочешь бросить меня, душа моя? — сказал он. — Немного осталось нас, старых кавказцев. Мне уже за шестьдесят. Евдокимов не утихомирится, пока не схватит Шамиля за холку. Я тебя не удерживаю. Но без тебя мне будет трудно. Ты мой костыль. А дальше действуй как знаешь…

вернуться

7

— поместий (польск.).

16
{"b":"232882","o":1}