Комиссары, в число которых входили русские, армяне, грузины, а также двое азербайджанцев, были верными соратниками Сталина, из числа тех, кто терроризировал Кавказ в 1917–1918 годах; по меньшей мере, двое из них были личными друзьями Ленина. Но когда Баку окружили германские и турецкие части плюс подразделения азербайджанских националистов, комиссары бежали из столицы Азербайджана. Уже выйдя в море, они пожелали плыть на север, в Астрахань, туда, где в Каспийское море впадает Волга. Однако команда корабля плыть в Россию отказалась, опасаясь революционных событий. Оставался либо путь на юг, в Персию, но ее оккупировали британские войска, либо на восток, в Туркестан. «Вся марксистская диалектика была использована для того, чтобы убедить команду, раз уж она отказалась плыть в Россию, двигаться в сторону Красноводска», – писал Лев.

Лев утверждал, что стоял рядом с князем Аланией на берегу как раз в тот момент, когда пароход прибыл в порт. Вначале все думали, что на борту его только беженцы. Однако, когда с корабля стали выводить людей, переодетых матросами, якобы раненными в сражениях с большевиками, князь, повернувшись ко Льву, восторженно ухмыльнулся: «А вы знаете, кто к нам пожаловал на этом пароходе? Коммунистическое правительство Азербайджана!»

По приказу Алании полиция немедленно заменила бинты у комиссаров на наручники. Правда, согласно другим источникам, приказ об аресте отдал не бывший грузинский князь, а некий офицер из казаков. Лев писал, что он дошел следом за арестованными до небольшой временной тюрьмы, сооруженной на задворках здания суда, поскольку обычная тюрьма и без того была переполнена, и что с того места, где он стоял, были явственно слышны удары прикладами, крики и стоны допрашиваемых. Позже ему рассказали, что правительство решило перевезти комиссаров во внутренние районы страны, туда, где их можно было бы передать в руки англичан или же белогвардейцев, смотря по тому, какая из возможностей представится раньше. В большинстве других источников говорится, что комиссаров на несколько дней поместили в крошечные камеры, где они находились в ужасающих условиях, пока решался вопрос, как с ними поступить. Лев утверждал, что видел собственными глазами, как приговоренных к казни выводили из тюрьмы ночью – все они были в наручниках, в окружении охранников. «Большинство из них были бледны, однако сохраняли спокойствие, – писал он. – Они достаточно времени провели у кормила власти, чтобы сознавать, что именно означает на Востоке вывод из тюрьмы в столь ранний час. Лишь один из заключенных – он был моим родственником – не хотел идти сам, и солдатам пришлось тащить его, будто быка к мяснику. Каждые три шага он останавливался, произнося монотонным голосом, без выражения, отрешенно, тупо одно и то же: “Не пойду… не пойду… не пойду”. Мне и сегодня чудится, как он еле слышно выговаривает эти слова, какая в них звучит мука, звук его голоса, уже не человеческого, а звериного…» Позднее он узнал, что произошло далее: всех их заставили вырыть себе могилы в песке, после чего по очереди расстреляли, а затем, одного за другим, сбросили в могилы[43]. Той ночью Лев долго бродил по улицам, не в силах вернуться «домой», в здание кинематографа. Наутро он вновь встретился с начальником полиции, однако князь ни словом не упомянул о казни, но восторженно рассказывал о своей невесте, жившей в Персии, которую он надеялся в скором времени привезти в Туркестан, чтобы жениться на ней.

Рассказ об этих событиях Лев опубликовал в книге «Нефть и кровь на Востоке» в двадцатитрехлетнем возрасте, а когда они происходили, ему было всего двенадцать лет, поэтому к приводимым им деталям можно относиться скептически. Например, к небрежно брошенному замечанию, будто один из этих двадцати шести большевиков был его родственником. Впрочем, учитывая, что и его мать принимала участие в революционной деятельности, можно допустить и это.

В СССР двадцати шести бакинским комиссарам воздавали почести как мученикам, погибшим за счастье народа, и поэтому рассказ Льва о случившемся в Красноводске вызвал серьезную полемику и привлек внимание Троцкого, который был одержим идеей возмездия за смерть комиссаров, занимался поисками виновных и даже написал об этом целую книгу. Официальная советская версия сваливает всю вину за произошедшее на английского тайного агента по имени Реджинальд Тиг-Джонс, хотя имеются доказательства, что в ночь казни комиссаров он находился примерно в двухстах милях от места событий. Агенты советской разведки все же получили указание устранить его, так что Тиг-Джонсу пришлось провести остаток своей жизни под вымышленным именем и фамилией: он стал Рональдом Синклером. И только после смерти Синклера в 1988 году лондонская «Таймс» назвала его истинное имя и рассказала, что этот человек на протяжении семидесяти лет скрывался от расправы, поскольку его обвиняли в гибели комиссаров из Баку.

Факты, изложенные Львом, бурно обсуждались всеми кому не лень, за исключением непосредственных участников событий: ведь и князь, и матросы, и вообще почти что все, кто, так или иначе, имели отношение к убийству комиссаров, погибли в хаосе революции или же, подобно Тиг-Джонсу, пропали из поля зрения. Дневники этого британского шпиона, опубликованные посмертно в 1991 году, подтверждают многое из рассказанного Львом. Тиг-Джонс, правда, возлагает вину за убийство комиссаров на соперничавших с ними эсеров, которые, по его словам, в то время получали материальную помощь от британской армии. Именно британская помощь, предназначенная противникам большевиков, вызвала гнев большевистских руководителей, и, вероятно, стала одной из причин того, что Троцкий возложил всю ответственность за казнь на Тиг-Джонса. Со своей стороны, Тиг-Джонс в своем дневнике, который он хранил в тайне на протяжении семидесяти лет, записал со слов одного эсера, что через несколько дней после прибытия комиссаров в Красноводск «большинство заключенных были без особого шума ликвидированы».

По-видимому, в октябре 1918 года Лев и Абрам, в надежде оказаться подальше от большевиков и прочих радикалов, покинули Красноводск – их путь лежал через пустыню дальше на восток. Они направлялись в древнюю Бухару, где эмир все еще удерживал свои позиции. На гостеприимство эмира, одного из последних хранителей прежнего порядка вещей, они могли рассчитывать. В прежние времена они отправились бы туда на поезде, однако после революции железные дороги сделались опасными. Железнодорожные рабочие одними из первых пошли за большевиками, а так называемая «железнодорожная ЧК» отличалась еще большей жестокостью, чем тайная полиция в других местах. Возможность передвигаться по стране была на тот момент величайшим благом, ведь она позволяла искать средства к существованию – работу и пропитание. И эта возможность оказалась в 1918 году практически под контролем железнодорожной ЧК. Кроме того, существовала проблема топлива. Паровозы, использовавшиеся тогда на железных дорогах, работали на угле, но в пустыне был острый дефицит древесины, так что в топках паровозов сжигали другое топливо. В то время когда Лев с отцом находились в Туркестане, древесину чаще всего заменяли сушеной соленой рыбой. Рыбу, твердую, как камень, конфисковывали в огромных количествах, чтобы поддерживать транспортную артерию, что вела от побережья Каспия в глубь страны. Кое-кто из местных жителей даже утверждал, что порой из трубы локомотива, тащившего за собой поезд, вылетали несгоревшие рыбины и к железнодорожному полотну тут же бросались голодающие люди.

Абрам Нусимбаум меньше всего хотел иметь дело с железнодорожной ЧК, поэтому отец с сыном избрали проверенный временем способ передвижения – с караваном верблюдов. «Дикие племена пустыни, песчаные бури, морская болезнь от сидения на раскачивающемся верблюжьем горбу, бесконечная жажда – все было лучше поездки по железной дороге», – вспоминал Лев. Наемный отряд вооруженных кочевников должен был провести их по пустыне, минуя пропускные пункты между Красноводском и Бухарой и, по возможности, селения и города, во многих из которых было сильно влияние большевиков.