Ребенок, о котором идет речь в этом месте книги, – это не только юный Николай II, но и юный Лев Нусимбаум. Ведь биография последнего русского царя, которая была издана на девяти языках и имела большой международный резонанс, на самом деле представляла собой слегка завуалированную автобиографию. И пусть впоследствии ее автор из беженца-иудея стал блистательным мусульманином, писателем и искателем приключений, внутренне он все же идентифицировал себя с Николаем. Вот что он писал Пиме в 1940 году: «У меня и у царя – совершенно одинаковые характеры. <…> Я всегда поступал бы точно так же, как он».

Хотя он приобрел известность как тонкий интерпретатор и аналитик политических революций, на каком-то уровне революция для него всегда была связана с фатальным конфликтом его собственных родителей и с его ужасающими последствиями. Лев родился как раз тогда, когда многие годы террористической деятельности и реакционной политики царизма поставили общество на порог полного краха, и этот исторический кризис привел к противоречиям и надлому в его личности. Общественные силы, действовавшие на момент его рождения, вынуждали его одновременно ощущать себя и чрезмерно опекаемым, и брошенным на произвол судьбы. Они заставили его тосковать о прошлом – причем с того самого момента, как он осознал, что это прошлое существует.

Самая ранняя из доступных мне фотографий Льва изображает его в костюме кавказского горца: он позирует в великолепном белом одеянии с газырями и в огромной белой меховой шапке, надетой набекрень; одна рука на бедре, другая небрежно держит стек. Сделана она была, судя по всему, за год или два до рождественской фотографии 1913 года, где мы видим мальчика в кружевном воротничке а-ля лорд Фаунтлерой с немного высокомерным выражением лица. У этого мальчишки в наряде воина-горца лицо веселое, почти ухарское. На фотографии ему не больше семи лет.

Но хотя мальчика и одевали как воинственного горца, выходить из дому без сопровождающих ему не разрешалось. Между революциями 1905 и 1917 годов богатые бакинцы жили под постоянной угрозой похищений и вымогательств. Наряду с большевиками и эсерами (социалистами-революционерами) в те годы орудовали бесчисленные мелкие террористические организации. Они нередко провозглашали себя анархистами или социалистами, однако, по сути дела, их целью была собственно террористическая деятельность. В одном маленьком городке террористы из различных организаций только в апреле 1907 года убили пятьдесят местных предпринимателей. Бесконечные «экспроприации» и прочие формы политического террора сочетались на Кавказе с обычными бандитскими нападениями на большой дороге[32].

В своих предсмертных записках Лев вспоминал атмосферу тех лет в Баку: «Мой отец в ту пору был миллионером, и в нашем городе, точь-в-точь как где-нибудь на американском Диком Западе, было полным-полно бандитов и грабителей, которые жаждали заполучить для своих собственных целей хотя бы некоторую часть его миллионов. В то время очень часто похищали детей, ведь никому кроме родителей до этого не было дела. В результате растить и охранять детей стали так, как в Европе и не слыхивали, – там даже за королевскими детьми следят меньше».

Семья Асадуллаевых, которая была дружна с Нусимбаумами, как раз стала объектом внимания со стороны вымогателей – похитителей детей. Банин Асадуллаева вспоминала, что ее деда дважды похищали в Баку и дважды отпускали – за огромный выкуп. Лев так описывает свой обычный эскорт: «Они стоят у меня перед глазами, эти трое, наши слуги, которые бежали чуть позади меня, когда я учился ездить на лошади. А четвертый сам ехал верхом с оружием в руках, он следовал за мной с сосредоточенным, воинственным выражением на лице. Прохожие останавливались и начинали улыбаться. Я думал тогда, что они улыбаются потому, что хорошо относятся ко мне, и я также отвечал им улыбкой. На самом деле их улыбки были презрительными. Куда позже я узнал, что у нас в городе ходили сплетни, будто моя гувернантка, внушительная немка по имени Алиса, бежала следом за моей лошадью, держа ее за хвост… И сейчас перед моим взором возникает этот бледный мальчик в великолепном черкесском одеянии, и я тоже испытываю презрение к этому тепличному растению, возросшему на миллионах, полученных на нефти… Разумеется, все это было не столько смешно, сколько трагично: ребенок становился узником, которого охраняли врачи и телохранители. Мне даже не разрешали самому подниматься по лестнице на верхний этаж нашего дома – меня бережно нес на руках наш слуга-евнух».

Окруженный учителями, слугами, игрушками, но лишенный друзей ребенок оказался еще более изолированным от окружающего мира после того, как ему неправильно диагностировали сердечное заболевание – отец стал еще сильнее волноваться за сына. После смерти матери отец нанял фрау Шульте, немку-гувернантку, которая стала для Льва практически приемной матерью и с восторгом играла эту роль до самого конца, несмотря на все перипетии их жизни. Ее имя «Алиса» Лев превратил в «Али». Фрау Шульте вспоминала, что он пошел в школу только восьми лет, хотя большинство детей его круга отправляли учиться с четырех. Его же обучали домашние учителя.

Самообразованию Льва весьма способствовало наличие у них в доме огромной библиотеки, оставшейся после смерти матери. «Никто из домашних даже не прикасался к этим книгам, пока я не научился читать, – вспоминал Лев. – А потом ключи от библиотеки были доверены мне, и я мог читать там все, что мне заблагорассудится. Никому не дозволялось мешать моему чтению. Как говорил мне отец, это – мое наследство, а значит, я мог делать с ним что угодно».

Фрау Шульте вспоминала, что, когда Льву наконец разрешили выходить из дому, «его излюбленным маршрутом стала прогулка в старинный, восточный квартал города с его мечетями, минаретами, узкими улочками и низкими домиками». Он часами бродил по древним мусульманским кварталам, окруженным стеной, где узкие улочки извивались туда-сюда, проходя через внутренние дворы с древними колодцами и огромными воротами со средневековыми надписями на арабском языке. Эти улочки приводили его к огромному, просторному, хаотичному, полуразрушенному дворцу, остававшемуся оазисом спокойствия в городе, где события приобретали все более грозный характер. «Моя любовь к старинному, обветшалому дворцу постепенно переросла в особую приязнь к тем людям, что родились в нем, – писал Лев. – Вокруг дворца, вокруг всего города простиралась пустыня. В восьмилетнем возрасте я сидел, недвижный и ленивый, на крыше нашего дома и писал стихи о пустыне и о дворце. И то и другое было для меня воплощением мирного, древнего, безмолвного величия». В молодом мусульманском принце Али, герое его романа «Али и Нино», Лев изобразил себя самого, поэта и мечтателя, который проводит бо́льшую часть своего времени на крыше родительского дома, разглядывая ханский дворец, протянувшийся вдоль Каспия. Подобно Льву, Али также испытывает страх перед современным городом. Однако Лев сделал своего главного героя членом обширной, разветвленной мусульманской семьи, одна ветвь которой находится в Персии, где в середине романа Али и укрывается вместе со своей Нино. Для самого Льва единственной возможностью уйти от действительности было его собственное воображение:

Стремление идентифицировать себя с исламом и Востоком возникло, когда ему не исполнилось еще и десяти лет. «Я и сегодня не в состоянии понять, откуда это чувство, не могу и объяснить его. Может, я и его унаследовал от безвестного предка? Но я точно знаю, что на протяжении всех моих детских лет мне каждую ночь снились арабские здания. И знаю, что это было самое сильное, самое продуктивное ощущение за всю мою жизнь».