Территорию, где сегодня расположен Азербайджан, не раз завоевывали – и воины Александра Македонского, и татаро-монгольские орды, и турки-османы, и персы. К 1825 году расположенные здесь ханства захватила Россия. И именно в период экспансии царского правительства на Кавказе, столь ярко описанной Пушкиным, Лермонтовым и Толстым, Европа открыла для себя Баку, а Баку – Европу. А вскоре открыли здешние месторождения нефти. Гигантские. В Баку в те времена даже не требовалось бурить скважины: нефть была прямо на поверхности, она скапливалась в черных лужах, порой образовывала целые озера, и напор ее бывал настолько сильным, что, случалось, обрушивал дома на побережье Каспия. Окруженное высокими, прочными стенами, это древнее поселение на скрещении караванных дорог стало быстро превращаться в мировой центр зарождающейся нефтяной промышленности, поставляя более половины тогдашней добычи нефти-сырца. В результате здесь уже в XIX веке возник великолепный город, с роскошными дворцами, мечетями, казино, театрами – и все они были построены в годы, когда в Баку жили не только Ротшильды и Нобели, но также десятки мусульман из числа местных «нефтяных баронов», как их тогда называли. Среди них был, например, Сеид Мирбабаев, известный певец, который, после того, как на принадлежавшей ему земле была найдена нефть, пожелал остаться в истории лишь как нефтяной магнат и посвятил остаток жизни розыску и уничтожению собственных пластинок. Или Гаджи Зейналабдин Тагиев – он разбогател, когда после землетрясения на его участке забил нефтяной фонтан, да такой, что нефть залила все вокруг; Тагиев впоследствии построил в Баку первую в мусульманском мире школу для девочек. Строительство стало предметом соперничества среди богатых бакинцев. Поэтому здесь мавританские дворцы высятся рядом с домом пастора в готическом стиле, а византийского образца купола соседствуют с павильонами в стиле рококо, усыпанными самоцветами. Местные жители называли себя «культурными европейцами» и «современными мусульманами», пока город не попал в лапы большевиков, считавших, что все они – «разлагающаяся буржуазия», и навсегда покончивших с прежней жизнью.

В дальнейшем нефть Баку питала сталинские пятилетки, а в годы Второй мировой войны Гитлер нуждался в ней настолько, что изменил все планы по ведению военной кампании на территории Советского Союза ради захвата Баку. В сентябре 1942 года сотрудники германского Генштаба даже подарили фюреру огромный торт, выполненный в форме Кавказа. Кинохроника того времени сохранила кадры, где Гитлер отрезает кусок торта, на котором глазурью выведено слово «БАКУ». «Если мы не захватим Баку, война проиграна!» – крикнул как-то фюрер одному из своих военачальников. Для этого он пожертвовал под Сталинградом целой Шестой армией, не сняв ей в помощь ни единой дивизии с кавказского направления. Сумей Гитлер овладеть Баку, его войска стали бы контролировать один из самых важных нефтеносных регионов – не говоря уж о стратегической роли этого своеобразного моста между Европой и Азией, – СССР лишился бы главного источника нефти и Германия фактически выиграла бы войну. Однако этот натиск, это стремление во что бы то ни стало захватить Баку принесло немцам не победу, а сокрушительный разгром на фронтах в России, так что всего три года спустя советские бронетанковые дивизии, горючее для которых производили из бакинской нефти, уже были у ворот Берлина.

За свою роль в поражении Германии Азербайджан был вознагражден тем, что многих его жителей сослали в Сибирь, а его нефтяная промышленность стала приходить в упадок. Город, построенный в конце XIX века, оказался в небрежении… Даже сегодня, гуляя по некоторым городским районам, ловишь себя на иллюзии, будто ты забрел в какие-то необычайно грязные кварталы Парижа на правом берегу Сены, откуда непонятно почему исчезли все обитатели.

Моим гидом в Баку был Фуад Ахундов, спортивный молодой человек, уже не первый год работавший в Интерполе, хотя порой казалось, что всю свою жизнь он посвятил истории родного города и его тайнам. Фуад вырос в советское время и всегда испытывал особый интерес к утраченной дореволюционной культуре, которая создала все эти особняки, пусть и пришедшие в упадок; вот он и принялся исследовать город дом за домом, особняк за особняком. Похоже, Фуад знал об этих по-прежнему величественных строениях все. «Я заходил в такие дома и расспрашивал жильцов, не известно ли им что-нибудь о потомках бывших владельцев этих особняков, – рассказывал он мне, пока возил туда-сюда по городу в своем потрепанном автомобиле советского производства. – Как следователь, я знал, что даже те, кто, как им кажется, ничего не знают, способны дать немало ценной информации, поэтому я обычно пользовался методикой, которую применяют при проведении дознания, побуждая собеседника вспомнить, о чем рассказывали им покойные родители или деды с бабками». Фуад бегло говорил по-английски, хотя порой казалось, что имеешь дело с персонажем романа XIX века. Так, если ему нужно было куда-нибудь отлучиться, он обычно произносил что-то вроде: «А теперь вашему покорному слуге не остается ничего иного, как откланяться, в связи с тем, что ему необходимо уделить свое внимание кое-каким неотложным вопросам полицейского характера».

Пока мы бродили по крепостным валам средневекового Баку, знакомились с особняками XIX века, с храмами огнепоклонников-зороастрийцев и с дворцовыми садами, будто сошедшими со страниц «Тысячи и одной ночи», Фуад не переставая рассказывал мне все, что сам знал о них. «Отсюда я мог видеть мой мир, расстилающийся у моих ног: мощные крепостные стены, развалины дворца с сохранившимися на камнях арабскими надписями, узкие улочки, по которым медленно шли верблюды с настолько тонкими щиколотками, что мне хотелось погладить их, – лилась его певучая речь. – Прямо передо мной возвышается круглая, массивная Девичья башня. У ее подножия суетятся проводники. Чуть поодаль, за Девичьей башней, распростерлось море – свинцовое, непостижимое Каспийское море. Вдалеке вдоль берега тянулась степь – мрачные скалы, пески и колючки – прекраснейший в мире пейзаж, спокойный и непоколебимый».

Я далеко не сразу понял, что это были не его собственные слова: он почти дословно цитировал «Али и Нино».

Порой цитировать роман Фуад начинал, всего лишь вдохнув какой-нибудь специфический аромат. А не то мы останавливались перед очередным зданием в стиле венского ампира – с зияющими дырами в тех местах, где прежде красовались каменные портреты коммунистических вождей, – и Фуад сообщал, словно о реальном историческом факте: «Вот здесь Али впервые увидел Нино. Здесь же была женская гимназия, где Нино на переменах гуляла с его двоюродной сестрой Айше. В этом нет никаких сомнений, потому что вот здесь та самая дверь, от которой до входа в бакинскую русскую императорскую мужскую гимназию было приблизительно четыреста шагов. К сожалению, здание гимназии разрушили еще во время боев в восемнадцатом году».

Это было бы похоже на одну из множества скучнейших литературных экскурсий по местам, что упоминаются в произведениях Чехова или, скажем, Пушкина, если бы восторги Фуада не носили совершенно иного характера. «Этот роман заставил меня открыть для себя собственную страну, весь этот мир, похороненный советской системой и лежавший у меня под ногами», – сказал он однажды, когда мы часа в три ночи болтали у него на работе, в офисе Интерпола. «Одна эта книга, эта история мусульманского Ромео и христианской Джульетты эпохи бакинского нефтяного бума сорвала с моих глаз пелену. Во времена моего советского детства и отрочества на всем словно лежала черная вуаль, накинутая бесчеловечной большевистской революцией – этой кровавой ипостасью западной цивилизации. Эта вуаль, как погребальный саван, скрывала от меня удивительный, фантастический мир высших устремлений, и культурных и человеческих, тот мир, в котором еще существовала надежда на полное единение, на слияние Востока и Запада и на появление некоего нового, современного мира – а ведь он смог тогда недолгое время просуществовать! Вот вы, например, можете себе такое представить? – восклицал Фуад. – Курбан Саид стал для меня единственной надеждой, единственной связью с той, настоящей жизнью. Без него я, живя у себя дома, в родном городе, так и остался бы обманутым, так и пребывал бы в заблуждении, не научился бы по-настоящему воспринимать и понимать красоту этого города, все те трагические силы, что существуют здесь, можно сказать, у меня под носом».