— Постой, — перебил Юрий. — Не хочешь ли ты сказать, что нынешний Борис Нижегородский, коего мне предстоит низвергнуть, есть брат Дмитрия Суздальского и больше имеет прав на великокняжеский стол, нежели мой брат Василий?

Морозов подумал:

— Мудрено, но это так. В том-то и сложность старого престолонаследия, что все путаются в нем и воюют. Потому твой отец решил раз и навсегда: предавать престол сыну, а не старшему в роде. Похоже, решил он это еще будучи двенадцатилетним отроком. Ничто же сумняшеся, поехал в Орду и сумел вытребовать себе ярлык. Правда, хан по тогдашней слабости не подкрепил его войском. Пришлось вести лишь московские полки, дабы взять Владимир. Старый Дмитрий испугался и их, вернулся в свой Суздаль. Молодой Дмитрий Московский стал великим князем. А в Твери-то сидел Михаил, сын казненного в Орде Александра. Вот тут и вспомнились кровавые счеты. Опять началась усобица.

— Несмотря ни на какие права? — вставил Юрий. — О Господи!

— По старому, привычному праву, — разъяснил Семен Федорыч, — Михаил Тверской был коленом ближе к Большому Гнезду, нежели твой родитель. Только кто на это смотрел, коли шла речь о высшей власти?

Краткий миг воцарившейся тишины прервал младший из потомков Всеволода Большое Гнездо:

— Будет. Я уже наслышан о борьбе татуньки с Михаилом Тверским. Тот четырежды подходил к Москве, то с литовцами, то с татарами. В пятый раз подписал мир. Годовалым я был тогда, знаю с чужих слов. Вижу: Тверь теперь усмирена до зела[46]. Верю: Василию с нашим четвероюродным дядюшкой Михаилом хлопот не будет.

— Верь, княже, верь, — ободрил Морозов. — И, пока вера есть, спи спокойно.

В опочивальне более не возникало речей. Прошла минута-другая. Слышались мерное дыхание учителя и прерывистые вздохи ученика. Когда же и Юрия сморил сон, он увидел себя тем Юрием-предком, что был женат на Кончаке и оговорил перед ордынским царем своего дальнего родича, одноименца нынешнему Михаилу Тверскому. Того изрубили Узбековы палачи. История повернулась лицом к Москве. А ведь все могло быть совсем иначе, не умри так внезапно луноликая азиатка Кончака.

Утренничали в воеводской избе. Юрий удивился большой перемене в Донском герое Дмитрии Всеволоже. Старый воин, вчера еще напряженный, как пардус перед прыжком, сейчас расслабленно улыбался, потирал руки, брал блюда, весело приговаривая:

— Люблю мазунчики! Люблю кундумчики![47]

Князь обратился к нему:

— Дмитрий Александрович, как же мы с одной охраной, без ратных сил войдем в Нижний со столь тяжелым намерением?

— Ой, Юря, — отмахнулся старик, по-отцовски назвав недавнего малолетку-княжича, — не бери в неготовую голову козни опытных умов. Верь, все будет в порядке.

— Войдем, как к себе домой, — подкрепил родительские слова Иван Всеволож.

— Борис Нижегородский, должно быть, ломает голову, как получше нас встретить, — жуя, промолвил Александр Белевут.

— С нами царская грамота и царский посол, — жестко объявил Иван Кошкин.

Сын Донского, побелев, поднялся из-за стола:

— Господа и братья, бояре и друзья мои, — изо всех сил сдерживаясь, начал он спокойно. — Государь-брат не для прогулки присоединил меня к вам. Я — его око, его уши, его уста. Вы неподобное и скверное сделали, не взяв меня в свой совет.

— Какой совет, Юрий Дмитрич? — опешил сын Редеди Белевут.

Князь Улан, сидевший, как слепоглухонемой, внезапно дал знать о своем присутствии:

— Каназ прав. Вы, два Ивана, почему не позвали его, когда я сказал?

Иван Кошкин поперхнулся кундумом. Иван Всеволож отер руки. Взор его сосредоточился на отце. Дмитрий Александрович тихо промолвил:

— Не сердись, Георгий. Винюсь в устарелой привычке видеть отрока-князя. Прозреваю: не отрок! Впредь мы с тобой — как меньшие. — И обратился к сыну: — Иван, нас ждет человек. Пусть повторит перед Юрием Дмитричем то, что говорил ночью. Вручи ему калиту и отправь ямским гоном к государю в Коломну.

Слушая эту речь, Юрий остановился глазами на сидевшем с краю стола Семене Морозове: учитель исподволь дивился ученику.

— Пройди со мной, господине, — уважительно обратился к князю младший Всеволож.

Прошли в конец длинного перехода. Одна стена бревенчатая, наружная, другая внутренняя, обшита тесом. Иван отворил дубовую дверь за последней печью, коих князь в переходе насчитал три. В узкой комнатке с высоким окном сидел на лавке человек в армяке. Князь на миг замер, глянув на него. Не иначе тот вестоноша, что рассказывал за столом в Ростове о московском Тохтамышевом разорении. Как же состарился за десяток лет!.. В памяти отложилось: имя — Елисей, прозвище — Лисица. Уж не ошибка ли? Нет, молодой Всеволож велел:

— Поведай-ка, Елисей Лисица, его милости князю то, что нам сказывал.

Тот вскочил, земно поклонился, начал говорить:

— Борис Кстятиныч прознал про намерения нашего государя. Недоумевал, как быть. Обратился к боярам: «Вспомните крестное целование, как вы клялись мне…» Старший боярин Василь Румянец, что через меня с нашим государем держит давнюю связь, тут же успокоил: «Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить». Успокоился Борис. А потом, когда узнал, что вы совсем близко, снова обратился к боярам: «Затворите городские ворота!» Тут Румянец ему с поклоном: «Господин князь! Ханский посол и вельможи московские едут сюда, чтобы мир укрепить и любовь утвердить. Не поднимать же нам брань и рать. Впусти их. Что они сделают? Мы все — с тобою!»

Юрий сухо спросил:

— Стало быть, путь свободен?

Елисей поклонился на сей раз поясно:

— Доброго пути, Юрий Дмитрич!

Князь невольно потеплел:

— Все же узнал меня?

Лисица осклабился:

— Вылитый доброй памяти высокопарный орел, Дмитрий Иванович!

Всеволож одарил его тугой калитой:

— Скачи на сменных. Доложи государю. Пусть поспешает.

Молча удалились по переходу младший брат государев и младший Всеволож. Их пути расходились в больших сенях. Князю нужно было вернуться в хоромы купца Шешуры, переоблачиться в дорогу. Нечаянно вырвалось:

— Мерзкий Румянец!

Иван приостановился:

— Мерзость, княже, как смятая постель: со стороны неприглядно, а лежишь, неприметно. — И, подойдя, присовокупил: — Тебе полезно узнать: нынешний свойственник твой Витовт внезапно захватил Смоленск.

— Как? — опешил князь. — Разве Юрий Святославич Смоленский не платил ему дани?

Всеволож-младший объяснил просто:

— Самовластец пожелал совершенно покорить сие княжество. Собрал войско, распустил слух, что идет на Тимур-Аксака. Минуя город, встретился с одним из тамошних князей, Глебом. Юрий-то Святославич гостил в Рязани, а младшие братья ссорились за уделы. Вот шурин и предложил выступить третейским судьей. Легковерные радостно согласились, привезли дары в стан Витовтов. А он возьми да и объяви их пленниками. Крепость открыта, стража на отдыхе, смоляне толпами ждут видеть гостя литовского. И вдруг литва жжет предместья, стремится в город не гостить, а пленять и грабить. Все были ошеломлены. Витовт объявил себя государем западной Руси. Дал Смоленску наместника. Расположился, как в своей Вильне.

Юрий внимал знатоку иноземных дел, и яркая череда грядущих событий поплыла перед мысленным взором: смоленский князь из Рязани поспешит в Москву, ибо не Олег Рязанский ему защита, а могущественный Василий Московский; далее — гость соединяется с дочерью, принимает сватов от государева брата, затевается брачная каша, и — вот она! — свято охраняемая спальня с постелью на тридцати снопах, с пудовыми свечами в пшеничной кадке у изголовья. А возле нее Анастасию и Юрия кормят курицей…

Всеволож взирал на юного князя, широко улыбаясь, будто читал его мысли… Что ж, сам недавно женился у брата последнего тысяцкого Николая Васильича Вельяминова, на такой красавице, что ни в сказке сказать… Ан, нет никому не тягаться с невестой Юрия. Именно невестой он уже называл ее. Братец Васенька ох как был прав: «Потерпи время малое». Словно в воду глядел: быть князю смоленскому на Москве, быть сватовству, быть свадьбе! Никогда не чувствовал младший Дмитрич к старшему той любви, что в сей добрый час!