Тоска все время растравляла душу поэта. Вот одно из его характерных стихотворений:
Я шел в ночи пространствами чужими,
Полями, виноградниками, в даль.
Моя душа была как в едком дыме,
Меня вела незрячая печаль.
Я потерял, давно и безвозвратно,
Желанных снов раскидистый узор.
Чужая ночь дышала ароматно,
Не с ней вступал я в детстве в договор.
Не этих звезд мне ворожили звенья,
Я потерял в путях свою страну.
Прилив ушел, и я, как привиденье,
Средь раковин морских иду по дну.
Прожив некоторое время в Париже, Бальмонт потянулся к своему любимому Океану. Он пишет Куприну оттуда:
«St. Brevin-les-Pins Villa Ferdinand
1921.IХ.13
Мой милый Куприн.
Я жалею, что мы далеко друг от друга и не можем вместе испить по доброму стакану белого или красного сока деятельницы грез, лозы. Посылаю Вам сонет Natura Naturas, написав который я как раз исполнился чувством, выраженным мною только что.
Я не согласен с Вами касательно Океана и Моря. Именно приливы и отливы я люблю. В них ритм того Миротворческого Ткацкого Станка, который своим качаньем внушает мне много-много напевов, внушил мне добрую половину моих стихов. На берегу Океана я никогда не чувствую себя ни маленьким, ни одиноким, ни в Пустыне, ни в безнадежности. А пересыпчатый песок дюн — живое мерцающее знамение вечно творческих пересозданий, в которых не теряется нить и каждая, самая невидная, жизнь входит своей действенной частью в создание ковра под ноги Его.
Что Вы пишете? Что Вы слышите?
Обнимаю Вас. От моих привет Вам и Вашим.
Любящий Вас К. Бальмонт».
«1921.XI.2
Ну что ж, мой милый. Мысли жарки,
Когда причуда бытия —
(Твоя беда — беда моя!)
Нам денег не дает на марки,
И шлет заботы, как подарки.
Пусть мы бессильны написать
В пристойно замкнутом конверте.
Зато (какая благодать!) —
Запеть мы можем: „Люди, верьте“,
Не люди, только звери вы,
Одушевленные предметы,
Вы полутени, силуэты
В волшебном адском фонаре,
А люди, души — лишь поэты.
Им Солнце светит на заре,
Им перевязь плетут туманы,
Им лес, как белке в час пиров,
Дарит орехи и каштаны,
Им блеском плещут океаны,
Даруя жемчуга стихов.
К. Бальмонт».
«1921.Х.22
St. Brevin-les-Pins. L. Inf. Villa Ferdinand.
Милый Александр Иванович, отчего Вы не откликнетесь? Или Вы не получили, давно — уже — мое письмо со стихами? Как Вы живете? Пишете ли что? Как здоровье?
Мы здесь целых три недели наслаждаемся не светлой осенью, а буквально вторым летом, и более теплым, чем первое. Я все время пишу стихи и отдыхаю душой от шумного и поглупевшего Парижа. Звездные ночи, тишина, океанская песня, стихи. Если бы больше было монет, было бы вовсе хорошо.
Все шлют привет. Обнимаю Вас.
Ваш К. Бальмонт».
Бальмонты снова вернулись в Париж, поселились около Люксембургского сада.
Мирра посещала Сорбонну, витала в высших интеллектуальных материях, а я в то время увлекалась кино и танцами, — она меня немножко презирала.
Я помню, как-то мы были и в гостях у Бальмонта. Сидя за столом, после нескольких бокалов вина Бальмонт впал в высокопарный стиль. Говорил сложно, с невероятной гордостью. Его семья внимала благоговейно. Но вдруг он встретился с прищуренными глазами Куприна, запнулся, потом ясно улыбнулся, залился звонким смехом, сразу же стал обаятельно простым. Наверное, в один из таких вечеров он посвятил Куприну эти стихи:
Если зимний день тягучий
Заменила нам весна,
Почитай на этот случай
Две страницы Куприна.
На одной войдешь ты в зиму,
На другой войдешь в весну,
И «спасибо побратиму»
Сердцем скажешь Куприну.
Здесь в чужбинных днях, в Париже,
Затомлюсь, что я один,
И Россию чуять ближе
Мне всегда дает Куприн.
Если я, как дух морозный,
Если дни плывут, как дым,—
Коротаю час мой грозный
Пересмешкой с Куприным.
Если быть хочу беспечней
И налью стакан вина,
Чокнусь я всего сердечней
Со стаканом Куприна.
Чиркнет спичкой он ли, я ли,
Две мечты плывут в огне,
Курим мы — и нет печали,
Чую брата в Куприне.
Так в России звук случайный,
Шорох травки, гул вершин
Той же манят сердце тайной,
Что несет в себе Куприн.
Это — мудрость верной силы,
В самой буре — тишина…
Ты — родной и всем нам милый,
Все мы любим Куприна.
Вот письмо Бальмонта, моему отцу 10 мая 1925 года:
«Мой милый кум, жив ли, весел ли, спокоен ли, пишешь ли, смеешься ли, внемлешь ли голосам дроздов, скворцов, соловьев, и щеглят, и зябликов, и малиновок, и единственного по самодостойнству, и самоубежденного, самодержавна петуха? — Шлю тебе I-майский № „Сегодня“, где нечто о „Куприне по-венски“. Обуздать сих негодяев ты, конечно, бессилен, но, возможно, из них мыслимо чертовой ступой выдолбить хотя бы три гроша за их архисвинство. „И то хлеб“, как говорит Дагмар.
Обнимаю тебя.
Твой К. Бальмонт.
Р. S. Наши приветы Елизавете Морицовне. Где Киса? Мирра в деревне, в Провансе».
Бальмонт всегда парил в каком-то своем, только ему присущем мире. К своей дочери он также относился, как к существу, предназначенному для высокой судьбы, ее стихи, когда она была совсем маленькой, он считал гениальными.
Бальмонт писал про нее: «Мирра похожа на редкостный цветок, и нет сада, где бы его посадить». К своей дочери от брака с Екатериной Андреевной он также относился, как к чуду природы, и считал, что и ей уготовано судьбой нечто возвышенное, радужное и поэтичное. В России он был весьма недоволен браком Ниники с Бруни и писал Екатерине Алексеевне: «Я всю жизнь смотрел на Нинику, как на отмеченную судьбой, как на драгоценность, я любил ее, как светлое видение, — и вдруг этот роман, такой обычный».
Ниника унаследовала трезвость, светлый и спокойный ум своей матери, и брак ее был счастливым. Но Мирру некому было отрезвить от высокопарных бредней ее родителей. Ей всегда внушалось, что она дочь «сына Солнца». К сожалению, ее дальнейшая судьба оказалась более чем трагичной. Неудачная любовь, потом неудачный брак и рождение более десяти детей, которых она не имела материальной возможности содержать. По мере их рождения дети разбирались благотворительными обществами и приютами. А Мирра ступенька за ступенькой опускалась в невероятную, чудовищную нищету.
