Целую тебя крепко. Дочери послал. Пиши побольше новостей.

     Твой А. Куприн».

«Лиза!

В понедельник пришел Фактёр. Такой же толстый и румяный, как мой, и так же от него пахло вином, и такой же веселый. У меня осталось ровно-ровно полтора франка, я их ему и отдам. Теперь буду еще экономнее. Ну уж за что спасибо, то это за „Сегодня“. Что за удивительная и как мало исследованная вещь — память тела! Мы с Ксеном, как наивернейшее средство от запора, полагали в чтении „Сегодня“. Удивительно мягко и нежно действует в ватерклозете. Я теперь об этом позабыл, но при виде одном волшебной газеты сразу повлекло в W: это после 5-ти дней воздержания. Чудо.

Я, пожалуй, здесь прижился. Но какая пытка мне, болтуну, молчать уже целую неделю абсолютно. Чувствую, что ржавеют какие-то горловые связки.

Но и рожи же здесь сидят за табль-д’отом: толстые, седые, злющие, бугристые. Скажи, что значит слово La potiniere[16]. У нас есть здесь такой дансинг. Я еще не был там, а в булль никто не ходит играть. Я тоже.

Пишу тебе на подоконнике. Как видишь, довольно разборчиво. Это, оказывается, мне сначала по отвычке не давалось слово, а я валил на Ерему — на плохой стол. Что же нет никаких новостей? Или мы уж так, должно быть, стары, что нас быстро все забывают?

Целую, моя дорогая, с нежностью и благодарностью.

Твой сердцем и всеми конечностями Алекс.».

«Сам не знаю, почему я так часто и нежно думаю о тебе. И во всех моих мыслях одно: нет лучше тебя ни зверя, ни птицы и никакого человека. Какими прелестными кажутся мне теперь и твое лицо, и твой голос! Нет, это не то, что „далекое“ мило. Это от абсолютного и важного молчания. Ты думаешь: „хитрит мой Афанасий, подделывается“. Право же не так. Покажу тебе рекорд бережливости, буду тратить на себя всего 5 фр. в день. Да и куда девать? Игры нету, даже в белот, даже в 66, даже в пикет. В кино я не высижу более 10 минут, да ведь кино наш с тобою семейный враг. Рассказ „Свет царства“ скоро пошлю тебе, а там начну отделывать Жанетку, поцелуй экстр-боба. Да еще странно: совсем позабыл о существовании Ю-ю. Впрочем, он стал теперь такой тупой и такой старый эгоист, что вряд ли почувствует мой ему поклон. Обнимаю тебя и целую осторожно в кончик носа и за ушком.

     Твой Александр Идиотов».

С 1932 года почерк отца резко меняется, он начинает плохо видеть, иногда теряет чувство ориентации. Чтобы отдохнуть, он едет в городок Provins, не очень далеко от Парижа, куда мама его провожает. Но ему уже трудно жить одному, мама ему необходима каждую минуту, каждую секунду.

«Лиза (единственная).

Бумага у меня почти вышла. Пишу очень много. Оказывается, что для большой работы Карне[17] не годится. Я свое окончательно растянул и исписал. Осталось три листочка. Никак не могу сообразить, куда у меня девалась рубашка-панама. Сплю прескверно. Никак не справляюсь с этими проклятыми перами и поминутно просыпаюсь.

Никак не найду ни стола, ни шкафчика, ни электрической кнопки, ни горшка, ни края постели. Кормят хорошо, но постоянно мясо. Жара чертова, и на улице и на дворе очень много свистают (отец органически не переносил свиста; я полностью унаследовала эту черту. — К. К.).

Приедешь ли ты ко мне?

Завтра вторник. Цирк, но без тебя я дорогу к нему не найду. Раз пробовал в народную библиотеку, что в одном месте с народным садом, и каждый раз вместо нее попадаю на вокзал или в Венецию. Что Ксенака? Здорова ли ты? Посплетничай мне что-нибудь о знакомых. Сейчас иду купить конверт и марку. Твоя дама из Bureau de Tabac[18], правда, головастая и расторопная женщина.

     Ваш Александр.

Что Каску?[19] Поняла ли она о нашем отсутствии и обрадовалась ли тебе?»

«Теперь я тебе по чести скажу, Лиза. Больше вытерпеть я уже не могу. Я много сделал успехов, а сам мою и сушу мой платок, вскоре перейду к подштанникам. В довершение к прежним кипам я надрал уже 30 страниц главы „Травля“ (повести „Юнкера“. — К. К.). Живу тихо, смирно, трудолюбиво и замкнуто. Но извелся. Шумы? Черт с ними, шумами. Сегодня воскресенье, и они потише. Но какой-то депутат вот уже четвертый час читает над моим ухом политическую речь. Читает глухим голосом Волкенштейна, и сердце у меня корчится от омерзения.

Но самое ужасное — ночи. Досидеть до 12-ти совсем невозможно. Нечего делать. А рано ляжешь — сон испорчен. Боже мой, как я бился, как страдал, как отчаивался в эту проклятую ночь. Часами не мог найти ни кнопки, ни фонаря. Горшок уехал куда-то. Сплюнуть некуда. Черт возьми. Сел на эту высокую короткую идиотскую французскую национальную постель и решился ждать рассвета. Все думал, вот я голый, больной, всеми брошенный и оставленный, даже мамой, которая уехала бог знает куда и обо мне забыла. Ей-богу, клянусь тебе, эти долгие часы не лучше часов приговоренного к смерти. Умоляю! Увези меня отсюда. Кричу диким голосом! Я уже здорово настрекался на работу, продолжать, вернее, кончать буду на курьерских. Спаси!!!

     Александр.

P.S;

Сойти с ума. На кровати, и где же у них, сукиных сынов, культура?»

В то время отец работал над романом «Юнкера»; с 1928 года роман печатался отдельными главами в газете «Возрождение». «Юнкера» были задуманы как продолжение повести «На переломе (Кадеты)». Никаких рукописей, ни заметок с собой отец за границу не взял, поэтому ему пришлось начинать все сначала.

Иван Сергеевич Шмелев был небольшого роста, сухощавый, с большими серыми скорбными глазами. Его лицо было в глубоких складках — лицо старовера-мученика. Мне всегда казалось, что когда Шмелев приходил к нам в гости, то с ним приходило его горе: в 1922 году погиб его единственный сын. Горе свое Иван Сергеевич носил как терновый венец, как власяницу. Мне кажется, никогда ни на минуту он не забывал о нем. Он не любил шумных сборищ, говорил всегда тихо…

В последние годы своей жизни Шмелев впадал все больше и больше в религиозность, в особенности после смерти жены. Заглавия его повестей и рассказов: «Богомолье», «По святой дороге», «У креста», «У Преподобного», «Благовещенье», «Пути небесные», «Лето Господне», — сами говорят о его настроении. Он мечтал жить и работать в монастыре. В июне 1950 года он отправился в обитель Покрова Божьей матери, основанной в Бюсиан-От, в 140 километрах от Парижа. Приехав в обитель тяжело больным, он вскоре умер, окруженный монахинями и духовенством.

Как ни странно, Шмелев в России недолюбливал Куприна, и, только очутившись на чужбине, он вдруг почувствовал к нему симпатию, а также чувство преклонения перед его талантом. В письме от 7 января 1928 года он говорит о том, как «чутко и чисто» обращается Куприн «с родным прекрасным словом». «Мои чувства к Вам я никогда не старался держать в себе. Вы их знаете. Они истинны, — писал он. — …И если я счастлив (и уже сколько лет!) говорить славному Куприну — я счастлив знать Вас, жить и работать рядом с Вами, — это свободная и светлая правда».

Отец также высоко ценил талант Шмелева, о чем говорит его статья, написанная к шестидесятилетию Ивана Сергеевича и напечатанная в маленьком парижском журнале профессиональных шоферов «За рулем» в декабре 1933 года:

На днях исполнилось шестьдесят лет Ивану Сергеевичу Шмелеву, одному из самых талантливых и любимейших русских писателей — человеку, чье имя, несомненно, века проживет и тленья избежит.

Шестьдесят лет это — далеко не старость. Это — возраст. Это возраст, когда можно и пора сделать выдающемуся человеку истинную и справедливую оценку. Это возраст Мудрости, прозорливости, спокойных обдуманных решений, беспристрастного творчества, веских слов и умной доброй улыбки…