Выброс эмоций на это был таким, что я едва успел, шагнув назад, захлопнуть дверь, на которую из коридора обрушились кулаки ветерана иных времен: «Заели — не продохнуть! Давить!..»

Уставши, пнул дверь, пообещав, что сейчас «с ребятами» вернется.

Наум развел руками. — Таким явился из кантины. Наверно, пенсионеры напоили. Я читал статью в «ЛГ»… этот Иона, какая все-таки сволочь этот Иона, скажи? Говорят, полковник… Да, так этот как вошел, так сразу сзади и накинулся. Я ему: «Иван Васильевич? Иван Васильевич?» А он…

— Совершенно охуевши он, Иван Васильич… Настоящее, думаешь, имя?

— Развед-псевдоним Сталина? Да Боже упаси.

— Интересно, как зовут на самом деле.

— Да хоть Иосиф. Хрустальный нож всегда за сапогом.

— Да, блядь, — ответил я на это. — Россия зарубежная…

И это был только отголосок. Подлинные страсти борьбы между «космополитами» и «патриотами» клокотали там, над нами, на авансцене Русской службы. Мы тут, полуподвальные мозговики, наслаждались, можно сказать, невовлеченностью…

— Ладно, нет худа без добра. Как раз хотел обсудить с тобой темплан, — сказал Наум, выкатывая кресло из-под стола моего отсутствующего соседа. — Надоело мне заниматься мелочами…

— Видеореволюция не мелочь.

— Преходяще, — отвел ладонью он область своих актуальных изысканий. — Душа взыскует вечных ценностей. Не заняться ли мне Комитетом?

— Ты имеешь в виду…

— Госбезопасности СССР.

— В каком аспекте?

— А фронтально. Как генератором перемен.

— Обсуди с начальником.

— А ты что думаешь? Не тема?

— Запретных у нас нет.

— Да, но в смысле перспективы?

— Об этом, Наум, читай у Ницше. Придется смотреть в бездну. По долгу взятых обязательств.

— И что?

— И бездна не оставит тебя без своего внимания.

— Я, как ты знаешь, служил в израильском спецназе… Нет, ты скажи не как писатель. Как прагматик… Не завтра, не послезавтра. Но лет через пару-тройку… Вдруг все-таки не апокалипсис? Вдруг там накроется всё медным тазом?

— Не исключено.

— И что тогда? Переквалифицироваться в управдомы? Ой, слушай! — Его как подбросило с кресла. — Ничего, что я сижу за столом твоего прораба?

Он имел в виду Стива, моего подопечного, который в своем предыдущем качестве на строительстве московского «Восьмиэтажного микрофона», как назовут в мировой прессе новое здание посольства США в Девятинском переулке, обнаружил под своим началом целую стройбригаду «в штатском»: «Но у меня же только одна пара глаз!»

— Сиди-сиди, — сказал я.

— А где он?

— В штате Орегон…

Я честно пытался сделать из Стива аналитика. Но Москва травмировала его настолько, что этот юо%-ный американец возненавидел не только советологию, не только политику, но и «планету людей». Я никому не сказал, что получил от него письмо. Стив нашел работу лесорубом, и возвращаться за свой стол на радио «Свобода» не собирался: книги его могу отправить в топку…

Наум погрузился в анализ советской прессы, а я откатился и, сложа руки на груди, уставился в окно. Так мы и сидели в моем, теперь, надеюсь, отдельном кабинете с видом на сырую зелень, которая смеркалась; сидели и не знали, когда можно будет выйти. По коридору пролегал путь в библиотеку, одну из лучших на Западе по советологии, но читателей в нашем заведении было немного, тем более не в этот час.

Окно с типично-камерным срезом стены, которое вначале было у меня, как у прочих аналитиков, оставшихся в общем зале, — на уровне колес и выхлопных труб припаркованных машин вспомогательного персонала — теперь выходило на пойму одного из ручьев Английского парка, название которого я дам себе труда узнать только тогда, когда мне это станет совсем ненужным; заодно со всем прочим, чего я не знал тогда, в изображаемые времена середины 80-х.

Так или иначе, но ручей называется Оберстегермайстербах. Что значит в переводе ручей Главного Стрелка.

Потом мы разыскивали Наумов пиджак, выброшенный в окно на опустевшую парковку. До этого, срывая чувства, Гужев долго футболил его и мозжил об углы, запачкав так, что не надеть, тем более, что был по сезону светлый. В карманах все — сигареты «НВ», новые очки и шариковая ручка «Паркер» — растоптано в крошево, прах и труху. — Фронтовой рецидив, наверно, — бормотал Наум, как бы объясняя себе коллегу, на которого решил не жаловаться по инстанциям из высших стратегических соображений. — То есть? — Эхо, говорю, войны. Бей жида-политрука, морда просит кирпича…

Корреспондент «Монд» заранее был полон сочувствия. Но я не стал рассказывать про наши полуподвальные дела. Даже off the record — не для записи. Высказав мнение, что если подозрения и не беспочвенны, то во многом гипертрофированы.

И еще одно событие на какое-то время обратило наше внимание на непосредственную сферу обитания.

Корпорация, где мы работали, была самым большим подписчиком на советские издания в свободном мире (по советской статистике, получали мы здесь «291 советское периодическое издание, в том числе 59 газет и 232 общественно-политических и научных журнала»). И вот, листая свежий номер полутолстого «Журналиста», я натолкнулся на посвященную нашей корпорации документальную повесть под странным названием «Февральское «квадро»». Автор, укрывшийся под типично-«компетентным» литературным псевдонимом (Викторов Василий Иванович), доказывал, что взрыв 23 февраля 1981 года, причинивший нашему зданию ущерб на два миллиона долларов, организован был силами… Центрального разведывательного управления.

Да. Вот именно. А то, что, согласно советской пропаганде, ничем иным, как филиалом того же ЦРУ, мы не являемся, Василия Ивановича не только не смущало, а как раз более чем устраивало: «Сами себя и подорвали…»

Вскоре я увидел «подрывной» экземпляр журнала в руках шефа внутренней службы безопасности, который пролетел с озабоченным видом. Ботинки Фроста взвизгивали на линолеуме, будучи на резиновом ходу.

Несмотря на наглый абсурд посылки, «Квадро» содержало персональный компромат, разработанность которого (по сотрудникам и порокам) не оставляла сомнений. Источник информации среди нас. Внутри.

Кто же он, этот инсайдер? Кто в принципе им может быть? На некоторое время это стало дежурной темой, благодаря которой, как распухшие утопленники, всплыли все активные мероприятия ГБ против «Свободы» — удавшиеся и нет. Все автокатастрофы, все странные и преждевременные кончины сослуживцев. Оказалось, что среди них была и попытка отравления всего персонала скопом — через кантину. Узнал я и о предположительно-селективном методе, направленном на моих коллег-аналитиков, по долгу службы вынужденных работать с отравленной — то есть, буквально! — партийно-советской печатью.

Мрачность всего этого несколько развеяла одна из навязчивых тем произведения ГБ, которая облетела всю корпорацию и стала притчей во языцех. Под названием Ебля на столах.

Вскрывая совокупный моральный облик идеологического противника, автор с площади Дзержинского заявил, что в служебное время сотрудники «Свободы» совокупляются на своих офисных столах. Взывал ли он тем самым к пуританизму наших попечителей с Капитолийского холма? Тот самый случай, когда трудно уличить во лжи. Настольный факт, возможно, был. Где-то. Когда-то. Теперь же кабинеты радио почти сплошь заполнял предпенсионный возраст, бабушки и дедушки чопорной второй волны. Поэтому смеху было много.

Говоря же о столах, которые, впрочем, начали уже менять в порядке общего обновления, то в большинстве своем они все еще оставались вполне антиебабельными. Цельнометаллические, как вагоны. Несокрушимые. И невподъём, конечно. Но как-то в свое время доставили сюда их из Америки, которая решила в соответствии со своими принципами и краеугольными камнями противодействовать несвободе.

Столам этим очень шли пишущие машинки Adler — с чугунными станинами, с припаянными по центру оловянными орланами. У нас уже наступила эра электрических IBM с печатными сферами, но я всегда извращенно любил все, что напоминало о Фултоновской речи, о Рузвельте, о Трумэне — эпохе, которая и породила весь наш Левиафан, ощеренный антеннами, направленными на Восток…