— Какая дура?
— Неважно, забудь… — Но потом сказала. — Жена Поленова. Подполковник Фонда тоже учился в разведшколе, где она преподавала.
Поленов перед своим исчезновением успел развестись. И к настоящему моменту бывшая супруга давно уже вышла из тюрьмы. Отбыв там полгода из своих пяти, полученных по обвинению в вербовке американских военнослужащих и нелегальных визитах в Берлин-Ост. Все это была, можно сказать, старая история по нашим временам. И я удивился запальчивости Летиции. Незаживающая рана?
Законную супругу шпиона я так никогда и не увидел, даже не представлял себе, как выглядит и чем могла покорить, как американского военного разведчика Фонду, так, собственно говоря, и Поленова, который привез ее в «Арабеллу» с Би-би-си.
— Что ты имеешь в виду под грудастостью?
Покачав головой, тем самым как бы говоря: ох, уж эти мужчины, Летиция отложила спицы и произвела одновременный жест расслабленными кистями, изобразив перед своей грудью огромные сферы (а в то же время бросив взгляд на телевизор).
— Это какой магазинный размер?
— О! XXL!
У самой Летиции бюст был идеален, но только по парижскому эталону. То есть, небольшой. Возможно, это тоже — с возрастом, с ее ногами — было фактором разрыва. Возможно, молодой ее любовник на самом деле искал материнство во всех формах и видах. И то, что завершилось ГБ, как символом и воплощением родины-матери, началось с найденных себе в туманном Альбионе арбузов под размер подсознательной потребности, материнских сфер, которые он смог разводить, лежа под ними, нависающими, чтобы, как страус в песок, спрятаться, скрыться, схорониться между. Стискивая себя внутри податливых вымен. Слепя и глуша себя жарко-влажной плотью. Сбегая в родные буфера от чуждой жизни. Поскольку точных наук о человеке нет, то позволительно спросить: не так ли начиналось возвращение невозвращенца? редефекция дефектора?
Рассиживаться я не собирался, но не мог не поднять всю эту тему:
— А почему бы не попробовать психоанализ?
— Что?
— Нет, я серьезно? Если бессильна медицина?
Не сразу, но выяснилось, что об этой возможности Содомка-Йост ей тоже говорила, тем более, что терапевтический анализ в Германии ничего не стоит, все «покрывает» медицинская страховка. Но в психоанализ Летиция не верит. Да? Да. Фрейд верил, Юнг верил, а Летиция не верит… Нет, не верит не в психоанализ, она даже была на Бергштрассе, 19, в музей-квартире д-ра Фройда. Да, в Вене — где же еще. Не верит она в то, что анализ будет работать в ее случае. Нет, дело не в том, что исключение — лично она. Во-первых, анализ не работает с французами, поэтому — ты обратил внимание? — во Франции большого развития не получил. Не потому что мы слишком умные. Просто природа ментальности. Анализу не поддается.
— Так, — засмеялся я… — Национальный механизм защиты?
— Ну… kind of. Как говорит твой друг Литвак. Скажи ему, чтоб перестал. Kind of sort of. Прямо, как твои московские авторы с их как бы. Ухо режет.
— Скажу. А во-вторых?
— Во-вторых, или во-первых, я не знаю, но есть люди, — ответила она, — которые слишком… как это по-русски? Damaged.
— Которым нанесен слишком большой ущерб, — предложил я вариант и снова засмеялся. — Однако у тебя и самомнение.
— Почему?
А потому что все мы damaged. И в этом все психологически равны. Просто ты хочешь сказать, что все равны, но ты — равнее. Гордыня, Летиция. Смирись, гордый человек.
— Ты не знаешь, о чем ты говоришь.
— Я говорю о том, что надо попробовать. Как говорил Лаврентий Палыч? — И я воспроизвел шутку Юза, с которым Летиция была знакома, как и со всеми моими авторами, на которых производила неотразимое впечатление. — Попытка не пытка.
— Я пробовала, — созналась она, не поднимая глаз от вязанья.
— Ты ходила к аналитику?
Утвердительный кивок.
— Здесь в Мюнхене?
— Угу.
— И что?
— И ничего.
— В каком смысле ничего?
— Пятьдесят минут молчала. На следующий сеанс не пошла.
— Но ты знаешь, о чем молчала?
— Конечно, знаю. Я об этом все время молчу.
Я не спросил, о чем. Просто держал паузу. Воцарилось молчание. Душная тишина на большой высоте стала давить и на меня.
К счастью, объявили ее фильм. Она взяла пульт, включила звук.
Я поднялся на ноги.
— Но ты же хотел посмотреть мои книги? Русские здесь, а твои любимые покетбэки в спальне…
— В другой раз, — сказал я, не без чувства вины оставляя ее наедине с телевизором.
Был август. Вокруг «Арабеллы» стоял такой палящий зной, что все теряло смысл. Пустыня Сахара. Конечно, в теории я знал, что смысл — когда-нибудь и хоть какой-нибудь — вернется, но в данный момент полной расплавленности мозгов надежды на это не было.
Прямо передо мной со стороны отеля «Шератон», растягиваясь на всю ширину ослепительно-сизой Арабеллаштрассе, возникла передвижная цепочка шествия. Целый гарем черных фигур, тотально-черных, включая лица под наложенными масками, — семенящих за ослепительно-белым мегафалло-сом.
При ближайшем рассмотрении маски под чадрами оказались медными. С узором из набитого пунктира.
В прорезях сверкали глаза, одна из пар которых оказалась бледно-голубой.
Якобы интеллигентная советская манера в гостях смотреть книги для французского человека есть моветон. И это понятно. Дай посмотреть, что ты читаешь, и я скажу, кто ты. В Америке по формулярам публичных библиотек серийных убийц находят. Или по заказам «книга — почтой»?
И все же я не выдержал.
Воспользовался, как ее болезнью, так и приглашением.
Сначала Летиция волновалась. Ориентировала меня из кресла. Но потом монотонность действий книжного червя усыпила настороженность, она затушила сигарету и с головой ушла в вязанье.
«Русский» стеллаж в гостиной представлял собой старомодную систему полок с кронштейнами, которые крепились к железным рейкам, которые, сказала Летиция, привинтил к бетону «Арабеллы» еще Поленов. Здесь была выставлена русская литература эмигрантских издательств. За двумя-тремя вычетами все эти книги стояли дома и у меня.
— А знаешь, — сказал я, листая первоиздание «Доктора Живаго», — что сделал твой Поленов? Среди прочего?
— Что еще?
— Передал в ГБ список советских граждан, в адреса которых ЦРУ посылало всю эту литературу. Можно себе представить, какой фронт работ открылся для Пятого управления. Русский патриот… — Я успел сдержаться и не добавить: «Сволочь!» — Ты не знала?
— Нет.
— Он что, так любил свою Советскую Родину?
— Не помню, чтобы Ник на эту тему говорил… Нет, говорил! Говорил. И даже часто…
— Что?
— «Где водка, там и родина».
— Да уж… Как раз водки на родине его не оказалось.
Нет, я не злорадствовал, я просто имел в виду иронию, нет даже не иронию, а какое-то глумление судьбы над бедным агентом-алкоголиком, вернувшимся в Москву в разгар Кремлевского антиалкогольного делириума. Не говоря уже о тотальном коллапсе, с неумолимой логикой за этим происшедшим. Кто знает? Была бы водка, может, был бы и Союз.
— Он просто шутил. Ник не был циником.
— Конечно, нет. Он был агентом.
— Не при мне, — возразила Летиция. — Если и стал, то при этой своей…
— Ну да, конечно. — Я помнил представленную мне пунктиром версию их отношений, которая, возможно, и убедила шефа безопасности Фроста. — При тебе был просто пылкий московский паренек.
— А уж в этом с ним никто не сравнится.
— В чем, в пылкости?
— Ник — самая большая любовь моей жизни, — сказала она, как ампутировала.
Заткнувшись на темы жизни, я вернулся к безопасному вторичному сырью.
Антисоветчина на полках была здесь не сплошная, а с неожиданными вкраплениями в виде безусловных советских раритетов бурных 6о-х. «Струна»… «Треугольная груша» — с автографом. Размашистым фломастером, который выездной Вознесенский и ввел в союзписательскую моду, когда кружку фломастеров держал при себе каждый начинающий авангардист… Летиции он изобразил и про очи-озера, и Ваш баварский академик… Ну, да. Ведь местный член… «Нежность»: Душа зальделая все ледяней, что я наделала с душой своей…
