Николай Дамаскин попросил об аудиенции. Она беседовала с ним дружески. Он сказал, что хотел бы уехать в Иерусалим. Она спросила голосом спокойной женщины:

   — Почему? — И голос её прозвучал певуче.

Он улыбнулся спокойной улыбкой молодого человека, совесть которого чиста, и отвечал, что имеет причины личного характера:

   — Собственно, речь идёт о моём бракосочетании... — Он снова улыбнулся, потупился на миг, затем снова поднял голову и посмотрел на царицу своими ясными глазами... Она подумала, что он говорит правду...

   — Антос очень привязан к тебе, — заметила она уклончиво.

   — В свои шестнадцать лет царевич уже не нуждается в наставнике. Он достиг такого возраста и такого уровня развития ума, когда самостоятельное учение предпочтительнее самого утончённого наставника!..

   — Жаль, что тебе приходится уехать, — говорила она, проявляя слабость. — Я надеялась, ты будешь руководить образованием моих младших детей...

   — Младшие царевичи и царевна ещё малы, и, возможно, я ещё возвращусь в Александрию...

Клеопатра сидела одна в своём спальном покое. Так было хорошо сидеть одной и размышлять. Она не могла сердиться на Николая Дамаскина. Она ни на кого не могла сердиться! Никто не обязан был проходить вместе с ней её страдный путь! Никто! Я ни на кого не сержусь, я никого ни о чём не прошу!.. Спасти детей!.. Только спасти детей!..

Николай Дамаскин более никогда не возвратился в Александрию. Он долгое время провёл на государственной службе, в Иерусалиме, у Иродоса, у Ирода Великого[90], исполнял ряд царских поручений, дипломатических, административных и юридических, был счастливо женат, имел детей, и мой отец, шутя, говорил мне, будто является его прямым потомком!.. Некоторое время Николай Дамаскин провёл в Риме, написал биографию Цезаря Октавиана, тогда уже Августа. «Всеобщая история» — труд жизни Дамаскина — составляла сто сорок четыре книги, от которых сохранились лишь фрагменты. Замечательная работа Николая Дамаскина послужила одним из источников для сочинений Иосифа Флавия[91]... Я спросила отца — мне было десять лет — а не забавнее ли считать себя потомками Клеопатры? Но он в ответ покачал головой, с улыбкой и отрицательно...

Римский историк Дион Кассий полагал, что именно с победы при Актии (Акции, Акциуме) можно повести отсчёт годам власти Цезаря Октавиана: «...именно тогда Цезарь в первый раз получил в свои руки всю власть, и в дальнейшем разумно вести отсчёт годам его владычества начиная с этого дня». Именно так утверждал Дион Кассий в своей «Римской истории»...

Маргарита вышла из спального покоя. Почти толстая — груди большие колыхались под коричневым, тускло блестящим шёлком платья — быстрыми шагами двинулась по коридорам. На толстом, чуть одутловатом лице засверкало выражение энергической решимости... Громко хлопнула в ладоши, громким, зычным голосом звала Ирас. А Ирас уже полетела, побежала ей навстречу. Чёлка Ирас разметалась на лбу, длинные тонкие косы взвивались от бега лёгких смуглых ног босых... ступни и колени взлетали и опускались... Крохотные рубины сверкали в ушах, в левой ноздре — остро и ярко-красно... Мочки ушей проткнуты были — каждая — в нескольких местах и так и посверкивали драгоценной россыпью... Суровое лицо с нависшими бровями было красиво... Они подбежали друг к дружке и обнялась...

Царица быстро, сумбурно напомнила Ирас:

   — ...твои теории о бегстве... Нет, это не какое-то внутреннее бегство, не вглубь себя, не в свою душу... Мы убежим на самом деле... Ты, я, дети, Хармиана...

Хмурое лицо Ирас озарила молниевая насмешливая улыбка... Нет, нельзя было гневаться, жаловаться на судьбу! Потому что ведь судьба дала ей детей, дала верную подругу, дала Хармиану, которая пойдёт за своей царицей всегда и повсюду...

Марк Антоний появился, как тень, виноватая и даже и ласковая к ней, к своей Маргарите, к своей зеленоглазой красавице, тень. Она отдавала приказы, он исполнял эти приказы послушно и быстро. Она говорила о бегстве, о плавании через Аравийский залив, и дальше, дальше!..

   — ...Ты, я, Ирас, дети, Хармиана!.. Мир всё ещё огромен, всё ещё не весь открыт человеческим глазам и шагам и рукам!.. Мы отправимся туда, где не успел побывать великий Александр! У нас ещё есть богатства, деньги, драгоценности! Мы наймём людей, мы заплатим воинам, мы завоюем себе и нашим детям новые земли!..

Она ничего не говорила о Максиме. Она боялась, что он не захочет покинуть Александрию. Но в самый разгар её энергических действий-метаний ей вдруг начинало казаться, что ей будет легко уговорить Максима!..

Она старалась быстро двигаться. Марк Антоний видел, как она бежала вперёд на берегу, как она ходила быстрыми шагами, и её двойной подбородок, такой, как у её отца, почти морщился, и её одутловатые щёки отвисли, а её глаза сияли — яркие изумруды. И в этом своём уродстве почти старости она вдруг показалась ему красавицей... Что это было? Скажем словами Плутарха: «[...] большое и отчаянно смелое начинание. В том месте, где перешеек, отделяющий Красное море от Египетского и считающийся границею между Азией — Африкой, всего сильнее стиснут обоими морями и уже всего — не более трёхсот стадиев, — в этом самом месте царица задумала перетащить суда волоком, нагрузить их сокровищами и войсками и выйти в Аравийский залив, чтобы искать отечества в дальних краях. Но первые же суда сожгли во время перевозки петрейские арабы [...]»

Энергия погасла. Душной волной накатила апатия. Она показывалась Марку Антонию ненакрашенная, в одежде, почти затрапезной, волочила ноги, почти как старуха, почти как Хармиана. И снова видела, различала ясно в его глазах это мужское беспощадное презрение к женской болезненности, к женской старости...

Отводя глаза от её лица, он посоветовал ей выставить сильные сторожевые отряды на главных подходах к Египту.

   — Распорядись, — сказала она приказательным тоном, как приказывает усталая царица своему полководцу... Она знала, что эти отряды тотчас разбегутся, тотчас, как только Цезарь Октавиан прикажет своим легионам перейти в наступление! И пусть разбегаются. Только ей уже некуда бежать. Отчего-то апатия убила в её душе этот страх катастрофы, надвигающейся катастрофы; отчего-то она подумывала, что её дети останутся живы... Может быть, она умрёт, а дети останутся живы... А Марк Антоний отправился к Максиму и попросил денег взаймы. И Максим закивал поощрительно, как будто долго ждал этой просьбы и наконец дождался, и охотно дал деньги. Антоний нанял людей и устроил длинную дамбу вблизи Фароса, и там зажил в жилище, также наскоро построенном... Царица приехала туда навестить его. Они ни в чём друг друга не упрекали. За ужином пили неразбавленное вино. Ирас сидела вместе с ними и тоже много пила. Потом явились по приказанию Антония музыканты. Толстый сириец в красной рубахе бил яростно в бубен, пожилой македонец дул, раздувая щёки, в трубку, прикреплённую к бесформенному козьему меху. Флейты взвивали к потолку острые писки. Марк заплясал, и ноги его виделись Маргарите длинными... Ирас убежала и вернулась в узких косматых штанах. Со своей чёлкой, разметавшейся на лбу, с этими нависшими бровями, — странное существо, девочка-брат навеки... Она танцевала, вскидывая ноги в косматых штанинах, и смеялась громко... Маргарита сидела на полу, на кожаной подушке, поводила головой из стороны в сторону и приподняв руки, согнутые в локтях, вертела растопыренными пальцами, красные шёлковые рукава широкие скатились к подмышкам. Она отяжелела от выпитого вина, улыбка не сходила с её лица... Здесь в зале она и заснула одоленная головокружением, и рот липкий от вина, и всхрапывала и попукивала во сне... А в полдень завтракали усталые... Но царица и Ирас вернулись во дворец ближе к вечеру...