Но она не ошиблась. Он прислал гонца. Ей дали знать, что его гонец задержан с посланием на почтовой станции. Она приказала, чтобы гонец как возможно скорее очутился в Александрии. Ему должны были предоставить нескольких сильных сменных лошадей. И когда он наконец-то доставил ей письмо Антония, сердце её забилось почти болезненно. Потому что однажды, шутя, в сущности, Марк и Маргарита завели «скиталоны» — почтовые палочки, одна палочка — ему, другая — ей. Это был старинный греческий обычай для тайности переписки. Палочки были совсем одинаковые; тот, кто посылал письмо, писал на полоске кожи и наматывал эту полоску на свою палочку;

а получивший перематывал полоску на свою... И мгновенно чувствуя себя совсем молодой, ещё не рожавшей детей, ещё не познавшей мужское тело, ока перематывала эту полоску и пальцы дрожали... Впервые он воспользовался скиталоном!..

Он писал очень просто. В конце концов он всегда ведь был очень простым человеком. И ведь он всегда мог сходу возобновить любые прерванные отношения, связать заново развязанные прежде нити, заговорить попросту, как будто расстался только вчера... Он так и писал ей, как будто расстался только вчера:

«Мар! Я соскучился, а ты? Если можешь, приезжай в Антиохию, жду тебя!»

И тогда она собралась. Хотела было взять с собой близнецов, но передумала. Она знала, что он предложит ей союз. И она согласится. И это лучше, чем выжидать бесконечное число месяцев, а то и лет, покамест Риму надоест играть с Египтом, подобно тому, как её любимица, состарившаяся Баси, играет с пойманной мышкой в саду под пальмой... Разумеется, он встретил её так, как будто они расстались только вчера... Но он не притворялся. Кажется, он никогда не притворялся, то есть очень редко, очень редко притворялся... Конечно, он сказал ей, что предлагает ей союз...

   — ...я знаю, ты согласишься! Я устал от этих своих попыток хитрить с Октавианом, хитрить — у меня это плохо получается. А ты разве не устала выжидать? Соединимся и будем действовать прямо!.. И я ведь люблю тебя, я вернулся к тебе! Ты веришь мне?

Она не ответила «да». Она спросила:

   — Ты можешь рассказать мне, как выглядит Октавия? Ты можешь сейчас описать мне её? — Клеопатра говорила негромко, но её грудной голос звучал настойчиво.

Антоний вдруг задумался. Они сидели не рядом, а друг против друга, на этих тонконогих греческих стульях. Не ели и не пили, потому что разговор был слишком важен, надо было сосредоточиться на произносимых словах, и ничто не должно было мешать этому сосредоточению... Антоний чуть вытаращил свои яркие серые глаза, приложил ладонь к щеке, снова опустил руку на колено... Заговорил медленно:

   — У неё несколько плосковатое лицо, а волосы такие светло-светло-коричневые, и когда она распускает волосы, они повисают, и чуть летят, лёгкие. Её глаза кажутся мне большими. Она смотрит властно. По натуре она — мать. Она даже к своему брату Октавиану относится, как мать, хотя она старше его не на такое уж значительное число лет. Она очень не хочет войны. Она не понимает, нет, она не хочет понимать, что война неизбежна. Она всё время мирила меня с Октавианом...

   — Она хотела распоряжаться тобой! Пастушка своего быка! — Маргарита прервала Антония, знала, что несправедлива к сопернице, и хотела быть несправедливой, быть нарочно настойчивой, почти напористой. Пусть он видит, что она бывает недоброй, даже глупой!..

   — Ты не права, — отозвался он коротко и сухо.

Он не сказал: «ты несправедлива», он сказал: «ты не права». И она повторила за ним:

   — Я не права. — И продолжила: — Я бываю неправой. Я бываю глупой. Скажи мне, ты любил её?..

   — Ты забыла меня? — Он посмотрел серьёзно. — Я не стал бы жить с женщиной, не любя. Да, я любил многих. Я и разлюбить могу, и никто и ничто не остановит меня, если я разлюблю. Никто и ничто, ни общая постель, ни дети, ни политические договорённости! Ты хочешь знать, как я люблю женщин? Ты знаешь, в пчелином улье, в сотах, попадаются такие пустые запечатанные ячеи, пустые, ни мёда, ни детвы, но ведь они всё равно существуют. Вот так и моя любовь: если я кого-то любил, это не может исчезнуть совсем!..

Её чувства были сейчас занятны ей самой. В сущности, она предпочла бы услышать тривиальные слова о том, что он любит именно её. Но всё-таки, если бы он эти слова произнёс, она считала бы его тривиальным человеком, и ей трудно было бы испытывать к нему любовные чувства. Но в его словах вдруг проявилась такая простая мужская мудрость, такая восхитившая её. Он был человеком простым, но он не был тривиальным человеком...

За эти годы он постарел. Она поняла, что он сам не видит, не сознаёт, как он постарел. Она, конечно же, стала женщиной; ей не следовало притворяться девушкой, притворяться молодой. Но и он ступил обеими ногами, что называется, на тропу, ведущую к старости, бегущую в старость. Он похудел телом. Лицо ещё оставалось круглощёким, но в движениях тела и ног, в жестах рук уже явственно виделся худой старик. Он скоро сделается таким, непременно сделается... И вдруг она подумала, что непременно сделается он стариком, если доживёт до старости. И сама себе удивилась, потому что подумала об этом так спокойно... Она не сразу, а лишь когда он улыбнулся несколько раз, увидела, что два боковых зуба справа у него теперь золотые, они блестели, это был смешной блеск. И конечно, никто ему зубы не выбивал, они просто-напросто выпали. Но она ничего ему не сказала. О детях он спросил не сразу, а она твёрдо решила не говорить о них первой, и не заговорила. А он спросил легко, он вовсе не полагал себя виноватым перед ней. Он вдруг спросил простыми словами:

   — Как дети?

И она ответила очень сдержанно, что дети здоровы. Он сказал, и тоже легко, что признает их.

   — Я признаю их, — сказал он, как будто это было что-то совсем простое, совсем и несущественное.

А она подумала, что ведь он сказал: «признаю их» — в будущем времени! Когда? Когда он будет в Александрии?..

И вдруг он сказал, что привёз с собой в Антиохию своего десятилетнего сына от Фульвии, Антила. Теперь он говорил не попросту, как говорил всегда. Теперь она расслышала в его голосе напряжённость. Быстро полетели мысли. Он заранее знал, что их союз — дело решённое! Он знал, что поедет в Александрию. Он знает, что она примет его сына... как своего! Он знает? Но тогда откуда эта напряжённость в голосе?.. Она обрадовалась, так просто обрадовалась, потому что теперь, именно теперь она могла доказать, показать ему, какая она! Кажется, она никогда не любила его так сильно, как сейчас! Она услышала простое звучание своих слов:

   — ...значит, у нас четверо детей...

Он посмотрел беззащитно и удивлённо. Он забыл о её первенце! Но она не обиделась, не рассердилась.

   — Ты забыл Антоса? — произнесла она с мягким, необидным укором.

И он вспомнил. И воскликнул:

   — Нет, нет! Помнишь, как ты играла с ним в мяч?..

Антил оказался светловолосым — в мать! — мальчиком с грустными глазами. Десятилетний сын знатного римлянина уже одет был в тогу и ступал медленно, будто боялся запутаться в долгом одеянии. И всё-таки недаром она была матерью! Может, она не умела быть строгой хозяйкой семьи, пастушкой своих быков и телят, но она была хорошей матерью! Она поняла, что он и вправду побаивается, боится споткнуться. Она быстро шагнула к нему и крепко обняла. Это было искренно...

Итак, союз! Антоний написал письмо Цезарю, в котором объявлял свой брак с Октавией расторгнутым! Он писал также, что намерен оставить за собой Азию... «а Рим, Италию, Галлию, Испанию, Альбион оставляю я тебе! И с царицей Египта я живу и буду жить, потому что она — моя жена, и уже не первый год! И ты вспомни, как ты оставил Скрибонию ради женитьбы на Ливии! Я не хочу ссориться с тобой. Ведь это глупо и смешно, когда выступают как политические противники люди, некогда осушавшие чарку за чаркой, плечом к плечу, на одном ложе у пиршественного стола!..»