— Я стану матерью, я продолжу династию...

   — Наш самый младший брат жив...

   — Значит, и он продолжит династию. Ведь кипрская ветвь... — Маргарита хотела сказать, что кипрская ветвь Птолемеев пресеклась, потому что их дядя умер бездетным, но вдруг спохватилась и поняла, что разговор с Арсиноей пошёл не так и не о том, о чём бы надо говорить... А, собственно, о чём надо говорить? Какой оборот должен принять их разговор? Они должны сейчас говорить друг с дружкой печально, чувствительно, даже и нежно? Это естественно, таким должен быть сейчас их разговор... Это естественно; в этом нет, не будет притворства!.. — Кама, тебе это не интересно? То, что у меня будет ребёнок, тебе не интересно? Тебе это не удивительно? То, что твоя сестрёнка, с которой играли вместе, сделается матерью...

   — Я рада за тебя, я вижу, что и ты рада. Но ведь ты знаешь меня. Я не могу сказать, что мне это очень интересно.

   — Ты считаешь меня предательницей Египта?

   — Мы в разных лагерях.

   — Были. Но теперь, когда война кончена...

   — И теперь. Я побеждена, ты остаёшься с победителем.

   — Я понимаю тебя. Ты сейчас хочешь выстроить некую конструкцию, не новую, старую конструкцию, какую и до тебя тысячу раз выстраивали! Мы сёстры, мы сидим друг против друга, смотримся друг в друга...

   — Друг против друга...

   — Старая конструкция, старая расстановка сил! Ты хочешь представить дело так, будто вы, ты и Таял, боролись за свободу Египта, а я — римский прихвостень, предательница! В сущности, мне всё равно. Я могу отмахнуться от этого старинного построения, как от назойливой мухи; я могу махнуть рукой и воскликнуть: «И пусть!» и сжать губы горделиво... Но ведь ты мне не чужая и потому я хочу понять!.. О какой свободе идёт речь? Великий Александр захватил Египет, наш пращур Лаг захватил власть над Египтом... Всё это возможно и даже и нужно трактовать как лишение египтян свободы! А вот что вышло: Александрия, прекрасный город, Мусейон, Библиотека... Я подниму всё! Всё будет продолжаться... И не всё ли равно египтянам — фараоны, Лагиды, римляне... О какой свободе в конце концов идёт речь? О свободе просто-напросто жить? Но разве Цезарь хочет лишить египтян этой свободы? Я тебе скажу, о чём идёт речь! О том, чтобы правила ты! И только об этом идёт речь! О тебе! Ты всю жизнь раздражена, всю жизнь чувствуешь себя униженной, обиженной. Что ты хочешь сделать для Александрии, для Египта, чего бы не сделала я? О каких преобразованиях ты мечтаешь? У меня тоже есть планы. Рим ширится? Хорошо! Египет не будет противником Рима, Египет тоже будет шириться, подчиняя себе земли Африки и Азии. И сейчас не имеет смысла ссориться с Римом. Ты думаешь, меня никто не унижал? Думаешь, я всегда свободна, счастлива, весела?!.. Оставь гордыню! Будь снова моей сестрой. Будем поддерживать друг дружку. Я скажу Цезарю, что мы помирились... — Арсиноя внимательно слушала... — Скажи мне, как сестре, как женщине, ты... переступила порог с Иантисом?..

   — Нет. Меж нами не было той самой, как ты её называешь, конечной близости. Я поняла, что ты веришь Цезарю. Конечно это несравнимые личности, но и я верила Ганимеду и считала его умным человеком.

   — Он и не был глуп!

   — Это опасно — верить, доверяться. Я всего лишь верила Ганимеду, а ты ведь лежишь на одной постели с Цезарем...

   — Ганимеду нужна была власть над Египтом!

   — У него были свои планы преобразований. Кстати, очень похожие на твои...

   — Но скажи мне, ты согласна? Я могу просить Цезаря, чтобы он оставил тебя со мной?

   — Да, проси. Я не хочу в Рим. Мне страшно. Меня проведут в триумфальном шествии, а потом задушат в тёмной вонючей римской тюрьме!

   — Этого не будет, Кама! Этого не будет! Успокойся! — Маргарита поднялась, быстро подошла к сестре, обняла сидящую. Обнимать было неловко. Арсиноя тоже поднялась. Они стояли, обнявшись, смеялись нервно... — Кама, я уже не могу писать стихи. А ты?

Они уже вновь сидели — каждая в своём кресле.

   — Мар, ты тоже в зелёном платье...

   — Мы выбираем одинаковые платья...

   — Вот послушай стихотворение...

Всего два-три штриха, клочок бумаги,

и всё же такое разительное сходство!

Набросок, сделанный на корабле

волшебным полднем

в просторной сини моря Средиземного.

Как он похож. И всё-таки я помню,

он был ещё красивее. Глаза

горели чувственным, почти безумным блеском.

Ещё, ещё красивее — таким

он кажется мне именно сейчас,

когда душа зовёт его из прошлого.

Из Прошлого. Когда всё это было? –

эскиз, корабль и полдень...[49]

Маргарита подумала, что сделавшись женщиной, истинной женщиной, она, в сущности, потеряла то, чего никогда и не имела, ту самую невротическую страстность девственности, вечной, до смерти, девственности, девственности, никогда не переходящей и не желающей переходить в стадию зрелости женской и опытности, ту самую страстность девственности, страсть, подобную той, какую питает Кама к Иантису Антониу. О его казни они не говорили, потому что для страсти Арсинои он не умирал...

Между прочим, стихотворение Арсинои написано Константиносом Кавафисом, последним певцом Александрии, той Александрии, заложенной ещё великим Александром...

Маргарита говорила с Цезарем. Она пригласила его провести ночь у неё в спальне. Он посмотрел на неё. Она поняла, что он догадывается. Конечно, и он понимал, что ей от него нужно нечто. И вовсе и не нечто, а свобода Арсинои! Он понимал. Но он только посмотрел и был рассеянным, или сделал вид, будто он очень занят и потому одержим этой самой рассеянностью...

   — Ты хочешь поласкаться, девочка? Да я и сам хочу! — сказал он как-то так простецки. И обещал прийти. Но он не мог не понимать, потому что она впервые сама звала его. И потому что он давно уже не был у неё, давно с ней, как он это называл, не ласкался...

Столик был изящно сервирован, подушки её любимого зелёного цвета брошены на ковёр с небрежностью. Лампы сияли млечно. Она тщательно подкрасила лицо и причёску украсила розоволепестковой розой, сделанной искусно из коралла... Он спросил её о её здоровье. Она впервые подосадовала на свою беременность. Она вовсе не хотела являться ему в образе женщины, немощной вследствие беременности. Она ответила ему тоном слегка шутливым, что он может не опасаться за её здоровье. Она сейчас чувствовала себя уверенной, красивой, и её голос звучал мелодически... Она не говорила с ним о политике. Он сказал, сам, первый, что с удовольствием беседовал с Аполлодором Сицилийцем...

   — ...Следует восстановить деятельность Мусейона, Аполлодор уже занимается Библиотекой. В городе кипит работа...

Он говорил так, будто он был хозяином этого города, её города, её приморского, такого жаркого летом, и такого сырого и продуваемого холодными ветрами зимой, её шумливого, разноязыкого, плещущего площадными остротами города... Но она не спорила, не возражала. Улыбалась. Спросила его о поэтах Рима...

   — Когда приедешь с официальным визитом, я представлю тебе Катулла. Немножечко разбойник; в нравственном смысле, конечно, однако поэт великолепный...

И ненавижу её и люблю. Это чувство двойное!

Боги, зачем я люблю! — и ненавижу зачем!..[50]

Он декламировал несколько нарочито. Ночью она совершила подлинное нападение на него, окружила его чудесами ласковости, бросила в его тело стареющее смелые волны своей молодой женственности... Итог явился для него прекрасный. Случилось то, что давно уже с ним не случалось. Он овладел ею, ощущая свой фалл упругим, входящим победно, мощно в потайность женских недр... Он целовал её в губы, потрясённый, счастливый, тихий, не имеющий слов для выражения счастья... Она должна была признаться себе, что удовольствие, испытанное ею с ним, всё же меньше, нежели то, что испытала она с чернокожим рабом... «Мужчина или женщина могут быть наделены от природы прекрасным утончённым и гибким интеллектом, — думала она, — только ум, интеллект человеческого тела, он совсем другой, непонятным образом заставляющий дарить и получать наслаждение...» Она поддавалась его поцелуям легчайшими нюансами жизни своего тела, мелодией его запахов душистых, его упругостей и шелковистостей... Она торжествовала молча. Она подчинила его себе!.. Он смотрел на неё восторженными такими глазами, но произнёс, уже улыбнувшись насмешливо, пошловатое: