— Помогите!.. Помогите!..

К ней уже шли поспешно, быстро, бежали... Она была противна себе. И было противно, потому что Арсиноя своим сочувственным взглядом говорила ясно: ты теперь такая, как я, как я!..

...На площади теснилась толпа. Так и должно было быть, чтобы теснилась толпа. Все александрийцы виделись девочке такими серыми, очень стеснившимися, и будто все молчали, странно молчали... Дворцовые конные стражи, с длинными копьями, вьются короткие плащи назади, шляпы широкополые, закреплённые шнурками под подбородком, и будто окаймляли толпу жителей города, так вдалеке держались... А римляне, римские воины, виделись ей такими злыми яркими, такими злыми от своей яркости, яркими от своей злости! Серебряные орлы на древках, победительные, как будто хотели полететь и клевать александрийцев и всех, и всех! Серебряные орлы — знаки римских легионов... Плащи красные с застёжками серебряными... Поднялась какая-то римская рука, сверкнуло на солнце большое золотое толстое кольцо на пальце, блеснуло трёхцветным камнем, красным сверху... Поднялась чья-то римская нога... сверкнули медные гвозди на подошве калиги... Большие красные щиты, полуцилиндрические, тоже с серебром, такие скутумы... Потом она вспоминала и ей казалось, будто звучало тогда, в тот страшный день, латинское такое, и многими голосами, грубыми по-мужски:

   — Vae victis!.. Vae victis! — Горе, горе побеждённым!..

Но на самом деле, конечно, не звучало!..

...барабаны... Ужасно били... Все понимали, что происходит нечто величественное. Деметрий и Вероника тоже понимали. Это величие, величественность происходящего занимала сейчас парадоксально сознание их обоих... Шли обнявшись. Потом Деметрий первым поднялся на помост, протянул спокойно руку и помог подняться Веронике. Посерёдке помоста была одна такая колода. Маргарита не запомнила палача. Сейчас у Вероники было такое лицо, как будто она легко радовалась тому, что вновь стоит на ярком солнце и ветерок... Деметрий обнял её правой рукой, вскинул, вытянул руку левую и крикнул звучно:

   — Прощай, Александрия!..

Люди города замерли. Сейчас они все были за него, за Веронику... Но они боялись!.. Или они ничего не боялись, а просто они бывают за кого-то, когда кого-то должны убить! Или когда кто-то очень сильный и по его приказу могут и будут убивать... На другом помосте, с коврами и поставленным широким тронным креслом, стоял отец. Он не сидел на троне, а стоял, близко к этому краю помоста, и держал за руки Маргариту и её брата, старшего из принцев, мальчика лет восьми или девяти. Маргариту держал за одну руку, а за другую руку держал сына старшего. Было страшно. Она думала упорно, что рука отца волосатая. От этой мысли — тошнота... Глаза ухватывали волосы на руке... Отец сжимал её пальцы больно, потно и жарко. Отец громко заговорил. Он говорил о верности Египта Риму, о нерушимости союзнических обязательств, о вечной дружбе. Она испытывала стыд и отвращение. Он говорил ещё какие-то, даже и не витиеватые, глупости. В большой, крупного плетения корзине громоздились головы. Там уже были брошены отрубленные головы Селевка, Архелая... Но она увидела глаза головы Петроса Лукаса, глаза смотрели, это были глаза отрубленной головы! Маргарита никогда ещё в своей жизни не болела. Теперь она ощутила рвотный комок в горле. Испугалась. Холод в руках. Темнота холодная в глазах. Решила, что это смерть. Ей вдруг показалось, будто она бежит что есть силы, быстро прыгает. Она подняла голову сильно, почти запрокинула. Не могла потерять сознание. Всё нескоро кружилось перед глазами, но сознание было, оставалось. Потом ноги вдруг отнялись, она упала на колени и больно ударилась. И наконец-то потеряла сознание. Не видела, как отрубили голову — сначала Деметрию, а потом — Веронике. А потом, через много лет, Клеопатра подумала о том, что испытала Вероника, оставшись в одиночестве, лишившись человека, ободрявшего её в последние мгновения её жизни... Хармиана подхватила Маргариту на руки сильные, понесла...

Маргарита лежала на постели. Отец стоял над ней, лежащей, тянул руку, она знала, что горячую и потную, и говорил:

   — Корион му!.. Корицаки му!.. Девочка моя!.. Как я соскучился!.. — Он говорил искренне...

Его голос был родной голос. Ей надо было скрывать страх. Теперь была такая необходимость: скрывать свой страх, потому что она боялась отца, а он не должен был знать, что она боится его! Когда он погладил её по голове, и она ощутила кожей головы, сквозь волосы растрёпанные, сбившиеся на зелёной подушке, этот влажный жар его ладони и пальцев. Ей вдруг показалось, что он совсем старый, и что он хочет взять её, сделать над ней насилие, над её телом! Но он ничего такого не хотел. Он садился у её кровати на стул. Он расставлял локти и упирал растопыренные пальцы рук в колени. Маргарита была больна, болеть было хорошо, потому что хорошо было лежать в лёгком жару и лёгкими усилиями потягиваться всем телом, и то и дело дремать... Но всё-таки она уже выздоравливала. Он говорил. Она утыкалась детски в свою любимую подушку в зелёной льняной наволоке. Он говорил, что римляне уехали... — И что они нам! Мы — греки! Более того, мы — македонцы!.. Она переставала бояться его, поворачивала голову, но так, чтобы всё равно не видеть его, и говорила назло ему, что он обманщик, притворщик... как иудей!.. Она слыхала в городе, что иудеи — обманщики и притворщики... Он замахал руками, она не видела, но знала, что он замахал руками, — с кем сравниваешь, дурочка!.. Ей хотелось нарочно противоречить ему, нарочно спорить!.. Потом она узнала, что римляне вовсе и не уехали!.. Этот человек с глубокими печальными глазами лгал ей спокойно, искренним печальным голосом...

Потом она выздоровела. Она спросила Хармиану, где похоронили Веронику и Деметрия. Отвечая, Хармиана понизила голос, как будто кто-то мог услышать, хотя они были одни в спальном покое. Оказалось, похоронили в том самом саду, где старый храм Анубиса. Вот знакомое, знаемое место... Хармиана говорила, что один из римских полководцев приказал похоронить и Селевка, и Архелая, и Деметрия, и Веронику... Хармиана сказала, что это Марк Антоний. Но Маргарита тотчас позабыла, кто приказал похоронить Веронику, и после уже никогда не узнала, что это был Марк Антоний. Отец приказал снести незавершённые скульптурные работы из мастерской Деметрия в один из внутренних дворов. Клеопатра велела взять оттуда одну стелу, почти законченную. Как будто Деметрий знал, чем всё кончится! Да он и знал. Барельефно изображённые Деметрий и Вероника, нагие, смеялись безоглядно и навсегда, и они обнимались, он прижимал ногу, чуть согнутую в колене, к её ногам, почти просовывал меж её коленок. Клеопатра велела сделать надпись, такую: «Здесь погребены Вероника и Деметрий. Они мало прожили. Они любили друг друга. Хайре, путник, прохожий! Хайре, молящийся в храме! Радуйся жизни!» Эта стела дошла до нас и находится в Лувре. Многое из работ Деметрия уцелело и выставлено в Париже, в Лондоне, в Каире, и, конечно, в Александрии...

После смерти Вероники Маргарита впервые запомнила дождь. Казалось, будто в Александрии впервые пошёл дождь. И в городе все вышли под дождь, как это бывает в жарких, тёплых странах. И это не был какой-то бурный дождь, а просто падали частые капли из облаков, из этих туч фиалкового цвета. Уличная пыль превратилась в мокрую грязь. Дети весело пачкали в этой грязи босые ноги, как будто и не случилось никаких казней на большой площади!.. Маргарита царапала на дощечке стихотворение:

Вдруг пошёл дождь

Среди дня

Вдруг пошёл дождь

Мокрая улица...

И вода.

И — никого...

Я помню это унижение,

которое причинили мне

мои враги!

И моя ложь идёт вперёд.

И какая-то война

всё время идёт в моём сердце...[31]