Вероника вошла быстрым шагом. Клеопатра кинулась к сестре и бормотала сквозь рыдания:

   — Зачем?.. Зачем?.. Зачем?..

Вероника усадила Маргариту на постель и сама села рядом. Обнимала, утешала. Потом сказала и о советниках. Маргарита перестала плакать. Теперь оставалось только досадовать, сердиться на своё недавнее отчаяние. Теперь можно было смеяться над собой. Она думала, будто её пустят править!..

   — Я не хочу Потина и Теодота!..

   — Но ведь ещё и Селевк и Архелай...

   — Потин и Теодот убьют меня.

   — Не выдумывай! Мы все с тобой, я, Деметрий, Архелай...

   — Зачем ты это сделала?

Лицо Вероники сделалось строгим.

   — Это долго объяснять, Мар! Это нужно было сделать. Когда-нибудь поймёшь... Если отец вдруг вернётся... Он тоже назначил бы тебя наследницей...

   — А его сыновья?

   — Нельзя доверять престол этой партии Татиды!

   — Надо, чтобы отец не вернулся никогда! Надо собрать войско...

   — Нет возможности. И тоже долго объяснять. Ты больше не будешь учиться в Дидаскалионе. Тебе сделают тронные платья. Улыбнись!..

Наверное, она улыбнулась сквозь слёзы, как говорится; потом она не могла вспомнить. Но она совершенно по-детски, как маленькая девочка, воспитанная женщинами такою, каковою и положено воспитывать девочку, запомнила, что ей так и не сделали особливых парадных тронных платьев и уборов. Состоялся всего один приём официальный, в большом зале. Она сидела на троне. Теодот, Потин, Архелай, Селевк, ещё какие-то придворные, все — поочерёдно — приближались — каждый — торжественно к трону, на котором сидела девочка-подросток, и кланялись церемониальными поклонами, произносили положенные слова, то есть парадно и торжественно клялись в верности. Позднее она даже удивлялась тому, что единственное, волновавшее её тогда искренне и всерьёз, было платье, то есть именно то, что платье было не сшитое, сделанное нарочно, на неё, а было Вероникино, наскоро подогнанное, и это было обидно. И было чувство необыкновенного, почти мучительного стыда, потому что она сидела на троне в платье Вероники, и всё это видели, знали. И ещё чувства её сосредоточивались на том, чтобы щёки не покраснели, не загорелись. И она вдруг быстро устала. И была разлитая какая-то в душе обида на Веронику, ведь это же Вероника выставила её, в сущности, на посмешище!.. Но зачем? Зачем эти слова, напыщенные и на самом деле в данной ситуации бессмысленные, ненужные? Зачем это нелепое сидение девочки, наряженной в это наскоро переделанное сестрино платье, на троне?.. Зачем? Зачем? Зачем?!..

Но она уже и не спрашивала Веронику ни о чём. И Вероника уже и не обращала на неё внимания. Маргарита сидела в одиночестве в спальном покое. Не могла читать; фактически и думать, размышлять не могла. Сидела не на постели, а на стуле, положив руки на колени, пригнувшись в стыде, досаде, обиде. Переживала эти самые стыд, обиду, досаду... Постепенно охватывали душу и тело энергия разрушения, желание, почти злобное, что-то швырнуть, бросить, сломать, разбить... но нет, не уничтожать нечто живое, а вот разрушить нечто сделанное, сотворённое старательно руками человека!.. Сначала ей было ясно, что она этого не сделает, ничего не сломает и не разрушит, потому что она сейчас просто-напросто убежит в сад, будет ходить взад и вперёд среди многих деревьев, будет вдыхать это сложное сочетание запахов цветов и трав. И успокоится!..

Маргарита взяла трещотку, замахала, вызывая громкие прерывистые звуки. Должна была тотчас прибежать Ирас, или Хармиана, или на худой конец кто-нибудь из рабынь. Потому что эти прерывистые звуки трещотки и служили для вызывания служительниц... Но никто не являлся. И пусть! И не надо, чтобы её переодевали. Она пойдёт в сад в этом нелепом платье! И пусть это платье перепачкается в земле садовой, и в траве, и в цветочном соке... И она пойдёт босиком...

Маргарита вышла в коридор. И здесь никого не было. Пошла к большой двустворчатой двери. Ещё не раскрыла створку, но уже казалось, что за дверью кто-то есть! Дёрнула створку, распахнула. Высокие воины в панцирях, окрашенных в зелёную светлую краску, сдвинули крест-накрест длинные копья. Девочка изумилась и замерла. Головы в круглых шлемах склонились почтительно. К стене прислонены были два круглых коричневых щита. Она даже не возмутилась. Изумление тотчас прошло. Она едва сдержала насмешливую улыбку, так и просившуюся на губы. Она не стала требовать, чтобы её выпустили; даже не спросила, где Хармиана, Ирас, служанки. К чему задавать риторические и потому глупые вопросы? И зачем требовать, чтобы её выпустили, ведь ясно, что стражники для этого и поставлены, чтобы не выпускать её из её покоев... Она продолжала стоять перед ними. Они стояли перед ней, скрестив копья и наклонив с почтением головы в круглых шлемах... Александрийские шлемы, шлемы дворцовых воинов... Значит, вернее всего, дворец не захвачен... кем?.. Кто мог бы захватить дворец?.. Вернувшийся изгнанник, царь Птолемей Авлет?.. Она вдруг испугалась. Ещё никогда в своей жизни она так не пугалась! Она поняла сейчас, что её ведь вполне могут убить! Что делают здесь эти воины? Защищают её? Охраняют её? Или стерегут пленницу?.. Всё же она царица, а эти люди в любом случае ниже её!.. Она решилась и спросила, и голос её прозвучал с высокомерием естественным, а не притворным, не нарочным. И столь же естественно и неосознанно, в сущности, она выговорила нужные и естественные слова:

   — Кто приказал вам охранять покои царицы?

Это был правильный вопрос, потому что ответ всё объяснил ей:

   — Великая царица! — заговорил воин, стоявший справа, — военачальник Архелай передал нам твоё приказание стать на страже у дверей в твои покои. «Царица уединилась для размышлений», — предупредил нас военачальник...

Маргарита подхватила эту тональность, удобную и для них и для неё:

   — Пусть моя сестра Вероника или её супруг Деметрий явятся сюда!

   — Великая царица, их нет во дворце! — говорил лишь один воин.

   — Тогда пошлите ко мне военачальника Архелая!..

   — Сейчас же его разыщут, великая царица!..

Она ушла, захлопнув створку двери. В одной из комнат схватила со стола кувшин, расписанный изображениями кальмаров, раскинувших щупальца, швырнула кувшин о стену. Испытала чувство удовольствия, когда кувшин разбился. В спальне стянула с растрёпанного ложа покрывала, раскидала на полу. Схватила уборный ларец, кидала на ковёр бусы, браслеты, серьги... Потом бросилась и сама на ковёр, била в ковёр босыми ногами и сжатыми кулаками. Удивлялась тому, что никак не может заплакать. А понимала, что было бы хорошо расплакаться!.. Но ни слезинки не появлялось на глазах...

Темнело. Сидела на ковре. Почему-то начала расплетать косы... Вдруг подумала, что принимала присягу, клятву верности советников и придворных не только в этом Вероникином платье, но и в причёске детской, с косами, как у девочки!.. Она не предполагала, что придёт Архелай. Но нет, всё-таки немножко надеялась, что он придёт... Он не пришёл. Где он находился? Вернее всего, что никто и не разыскивал Архелая. Эти стражники и не подумали, разумеется, посылать кого бы то ни было на поиски... Она вспомнила, что говоривший стражник назвал Архелая «военачальником». Почему это — «военачальник»? Архелай не был военачальником. Что случилось? Начались какие-то военные действия?.. Но о таком она боялась думать! Потому что... её тоже могли убить, казнить!.. Совсем стемнело. Никто не принёс светильники. Она сидела в темноте, глаза слипались. Она боялась заснуть. Это ведь очень страшно, если тебя внезапно разбудят, грубо схватят сонную, потащат... или сразу убьют!.. Она всё-таки уснула на ковре, и ей приснился переполненный тревогой сон. Какие-то люди, похожие на нищих с окраины Брухиона, заняли её покои. Тогда она сказала им, что оставит себе спальню, а они в ответ бормотали что-то невнятное. А потом она шла по дороге, ведущей в еврейский квартал, и плакала сильно и жаловалась кому-то невидимому, и приговаривала, что её выгнали из дома...