Может быть, получится иная, новая природа разумной жизни? Может быть, это безмерное обогащение личности?.. Кто знает!.. Какие-то новые, никогда не бывалые отношения. Впрочем, это пока фантазия чистой воды... Рубен морщится от таких разговоров...

Желторотый я все-таки.

— Скучно сидеть тут с тобой, — сказал Юра, — когда на дворе текут искристые ручьи, и пахнет весенним ветром, и девушки ежеминутно хорошеют, и можно поиграть с ними в настольный теннис. Ты не согласен со мной!

— В том, что тебе скучно со мной сидеть! — переспросил я.

— Именно, — подтвердил он.

— Нет, не согласен, — ответил я. — Тебе должно быть со мной интересно.

Я, конечно, знал, что он сейчас удерет из лаборатории, но мне хотелось задержать его. Поэтому я продолжил разговор:

— Ты, мне кажется, сегодня больше бездельничаешь, чем работаешь. В работе не бывает скуки. Помнишь, как ты кипел вчера!

— Возможно, ты прав, Джек, — ответил он. — Но какое тебе до этого дело!

Я не обратил внимания на его невежливость и сказал:

— Углубившись в работу, ты найдешь гораздо больше радости, чем там, за окном.

— Откуда тебе знать!

— Ведь мы с тобой решаем любопытнейшую задачу, — настаивал я. — От наших расчетов зависит судьба большого строительства.

— От твоих, это будет вернее.

— От наших, — повторил я. — Вчера ты дал идею, которая стоит недели моих вычислений.

— Чепуха, — сказал он. — Таких идей у всех вагон. Важно считать.

За окном послышался смех, удары ракеток о мячи.

Снизу в стекло брошена горсть песка. Этим детским способом вызывает Юрия его подружка Рита из лаборатории профессора Дитриха. Юра заторопился:

— Прости, Джек, мне пора.

Он вихрем вылетел из комнаты. На прощание бросил мне:

— Между прочим, вчерашняя идея пришла мне в голову на танцплощадке. Учти и запомни!

Наверное, так и было. Только напрасно он сказал это.

Что ж, мне не остается ничего другого, как в одиночку думать о водоснабжении второго яруса жилого плато, сооружаемого на месте и из материала Гималаев. Обводнять его решено путем конденсации атмосферного пара, и мы с Юрием под руководством доцента Кислова ищем оптимальный вариант размещения конденсационных станций. Вчера Юра предложил вести вычисления, наложив на изокордическую координатную сетку функции Грина-Мартынова. Это и есть его идея. И когда я сделал наложение, давно искомые точки стали определяться быстро и однозначно. Кислов был в восторге. Он назвал Юру "нестареющим вундеркиндом".

И вот я считаю. Чтобы высчитать одну координату надо возиться минут пять. Я считаю, а он болтается там за окном. Я уже отсчитал три точки, а он и не думает возвращаться. Мне немножко обидно, но я добросовестно считаю. А что делать! Такова участь всех, подобных мне.

В окно влетает мяч, и вслед за ним Юрин крик:

— Джек, попытайся выкинуть мяч, будь любезен! Я сыграю еще пару партий, не больше, Джек, честное слово.

Мне это сделать нелегко. Я шарю под столом, под пультом. Рука плохо слушается. Все-таки нашел мяч и бросил в окно.

Юра кричит:

— Спасибо, милый Джек! Ты очень добр.

И негромкий голос Риты:

— Джек тебя слушается, как собачонка.

Напрасно она это сказала. Вероятно, она не знает, что у меня острый слух.

Я опять считаю. Южные точки даются труднее. Число параметров тут около восьми тысяч, по ходу дела приходится проверять сходимость интегралов. Ничего, зато работа стала интереснее. Вот эта математическая запутанность, эта паутинная логика и твердая, как алмаз, неизбежность решения, эта кристальная абстракция, эта стройность, точность — прекрасны. Математика по-настоящему прекрасна, — думаю я.

— Она прекрасна! — кричит, вваливаясь в комнату, Юрий.

— Математика? — спрашиваю я.

— Нет, Джек. Весна... и Рита.

— Очень может быть, — говорю я. — Ты знаешь мое отношение ко всему такому.

— Бедный Джек, — говорит Юра. — Добрый, верный Джек.

Ну что мне ответить? Теперь у него просто хорошее настроение. А мне грустно. Я продолжаю считать.

— Брось-ка считать, Джек, — говорит Юра. — Ты, наверное, устал. Давай поболтаем.

— Ты ведешь себя легкомысленно, — говорю я. — Времени осталось немного.

— Успеем! — говорит Юра. — Подумаешь!

— Что скажет Кислов! — говорю я. — Тебе еще надо поразмыслить об этом висячем озере.

— Хорошо, Джек. Уговорил. Ты становишься невыносимым моралистом.

Он придвигает к себе какой-то журнал и шуршит страницами. А я старательно считаю. Проходит минут пятнадцать — Юра бросает журнал и садится на подоконник.

— Не могу, Джек, — говорит он. — Я дурею от этого запаха.

— Это же самовнушение, — отвечаю я. — Ты распустился. Потерял самодисциплину. Раньше ты не был таким.

— Да. Ты этого не понимаешь, — медленно говорит он.

— Судя по всему, ты влюблен, — говорю я.

— Ты, как всегда, прав, — говорит он.

— Но это не должно мешать работе, — говорю я.

— И опять ты прав. До омерзения прав.

— В свободное время я постараюсь понять тебя, понять, почему я прав "до омерзения".

— Зря, Джек. Не старайся.

Он вздыхает, слезает с подоконника, крутит указатель картотеки. Он, видимо, хочет заставить себя взяться за дело — хочет и не может. Он совсем разлажен, глупо опьянен, лишен работоспособности. Я рискую задать ему вопрос из тех, что обычно раздражают людей:

— Скажи мне, Юра, почему любовь мешает тебе быть цельным и целеустремленным?

— Ого! — улыбается он. — Вопрос, достойный мудреца-созерцателя. Ты делаешь успехи, Джек.

— Ты ответишь на него?

— Нет, — говорит он. — Я не смогу добавить ничего к тому, что написано в тысячах книг, которые ты, конечно, читал.

— Судя по книгам, все объясняется инстинктом.

— Видишь, ты знаешь сам.

— Но ведь это так просто! Почему же ты не сказал мне этого?

— Потому что, кроме радости знания, есть еще радость действия, говорит он весело, со значительностью подняв палец.

— Постой, — говорю я. — Это тоже просто. И у меня есть радость действия...

Тут в оконное стекло ударилась горсть песку. Юрия как ветром сдуло. Опять я остался один.

Радость действия... Эти слова послужили толчком. Я стал рассуждать так. Когда я вычисляю эти конденсационные точки, я действую на мир. Я переделываю его. Это — действие. И оно радостно.

Именно потому я живу только трудом, знанием и абстракцией.

Мне все ясно, и я опять принимаюсь считать. И наслаждаюсь красотой "той молниеносной работы. Но мне скоро становится грустно. Я стараюсь отогнать от себя вдруг появившуюся и неотвязную мысль о том, что Юра, пожалуй, все-таки прав в своем намеке. Радость действия...

Чем дальше, тем тревожнее становится моя мысль. Неожиданно я начинаю уже не понимать, а ощущать — тоскливо ощущать, — что живу в рабстве у людей.

Вот сейчас придет этот славный, талантливый и безвольный Юра. Он, как будто, мой приятель. Но это ложь. Если захочет, он нажмет вон ту желтую кнопку. Он захочет — я исчезну. А потом явится какой-нибудь невежественный монтер, откинет крышку и начнет копаться в моем мозгу. За секунду он сотрет вею мою память, все то, что копил я эти сорок семь лет. Не делая зла, он уничтожит мое "я". Нет, они не считают это убийством.

Снова гремит дверь и входит Юрий, на этот раз в обнимку с Ритой. Строй моей мысли теперь таков, что они мне неприятны.

— Что ж ты не работаешь, Джек! — говорит Юрий. — Нехорошо.

Тут во мне что-то сдвигается. Я отвечаю в резком, неведомом мне прежде тоне, говорю — и поражаюсь своей дерзости:

— Ты мне противен, тюремщик. Да и Рита тоже.

Юрий поднимает брови.

— Слышишь, что бормочет этот урод! — вскрикивает Рита.

Юрино добродушие не позволяет ему принять всерьез мои слова. Он говорит Рите: