Говоря это, он все время чувствовал на себе внимательный, пытливый взгляд Павла.
Вечером он натопил у себя в комнате, разулся и, протянув к теплу босые ступни, размышлял, глядя на пляшущее в печке пламя.
— Видите ли, Вера Львовна, может быть, и глупо то, что я делаю, но, сказав «а», надо продолжать... Я не могу смотреть, как умирает ребенок. Когда вижу, что при смерти младенец, не успевший даже согрешить, провиниться, я прихожу в ярость и перестаю верить в бога, в какую-либо справедливость на земле... Эти буряты для меня — дар судьбы. Они начали у меня работать с обоюдной пользой — я успею до зимы поставить забор, они получат немного денег... Никак я не предполагал, что обед, который они едят с нами вместе, спасает их от голодной смерти, а что едят их женщины и дети? Такой нищеты, как в этой юрте, я еще в жизни не видел. Юрта старая, рваная, внизу голая земля, тринадцать человек спят друг на друге; у них ни щепотки соли, ни грамма муки, крупы... Приближается зима. Какую дичь добудут Цаган с Дандором, стреляя из лука? Им голодная смерть угрожает, а у меня денег на пять лет жизни. Я не могу не помочь им, должен обеспечить их продуктами на зиму, оружием, вообще устроить им нормальную жизнь, труднее всего будет их научить мыться... А не для того ли ты делаешь все это, Бронислав Эдвардович, чтобы встретиться со мной пораньше? Очень может быть, Вера Львовна, эта мысль бродит у меня в голове, я по вас соскучился... Ты не можешь быть женщиной — так ты сказала в своей исповеди, продиктованной жалостью ко мне. Но меня это не вылечило, напротив. Я бы ни за что не поверил, что можно любить одну душу, видение, чистое воплощение женственности. Я полон тобою весь, без остатка, спасибо тебе за то, что ты есть на свете...
Назавтра буряты принесли выправленную шкурку горностая, лосиную печень и главное лакомство — язык и ноздри. Они взялись за работу с таким азартом, что Митраша с Брониславом никак не успевали заготавливать материал, то и дело слышалось: «Доска, давай доска1..» В полдень Митраша сварил лосиные ноздри и язык с солью, перцем и лавровым листом, а печень пожарил на сковороде — получился настоящий пир. Потом они снова работали до вечера, а когда буряты собрались уходить, Митраша вручил им три мешка с продуктами. Бронислав сказал:
— Даю вам это прежде всего для ваших женщин и детей. Возвращать не надо — это подарок. А когда закончим забор, поедем в деревню в магазин, закупим припасов на всю зиму.
Он снова чувствовал обращенный на себя пытливый взгляд Павла.
В одно из воскресений они пошли в лес с длинным шестом и бревном и с помощью этого нехитрого приспособления натрясли шесть мешков кедровых орешков.
Восемнадцатого октября выпал снег, а двадцатого Митраша начал свой охотничий сезон. Он пошел с Живчиком, потому что Брыська никого, кроме Бронислава, не признавал. Вернулся вечером, после ухода бурят, принес пять белок и радостно показал жестами, что белок великое множество. «Ну, тогда ты, братец, не зевай, пользуйся сезоном, пока не поздно, ведь ты теперь профессиональный охотник»,— говорил ему Бронислав. Павел никак не мог взять в толк: тут забор не доделан, а он Митрашу отпускает на охоту, будто имеет от этого какую-нибудь выгоду... Сам Павел трудился не покладая рук, работал даже вечерами при свете керосиновой лампы.
Наконец тридцатого октября к обеду все было готово—и забор, и ворота. Все подворье огорожено плотным частоколом в сажень высотой, то есть намного выше человеческого роста, над воротами арка. Горбыля под конец не хватило, пришлось использовать два штабеля дюймовых досок, сохнувших в амбаре, их пустили на забор по обе стороны ворот и на сами ворота, так что фасад получился очень нарядным.
Они вкусно и сытно пообедали, после чего Бронислав заплатил бурятам по сорок рублей каждому и велел Цагану с Дандором приехать завтра рано утром, каждому с двойной оленьей упряжкой. Когда буряты, рассыпаясь в благодарностях, ушли, он уплатил такую же сумму Павлу. Тот принял, смущаясь.
— Не могу отказаться, хозяин, у меня нет ни гроша за душой.
— О чем разговор, ты честно заработал... Бери. Павел молчал, теребя край скатерти, и вдруг вскинул голову.
— Я уже совсем было изверился в людях, но вы человек справедливый... Позвольте мне остаться. Мне некуда идти, никто меня не ждет. Я умею плотничать, столярничать, вы сами знаете, и землю пахать могу, и стряпать... Пригожусь вам.
— Очень хорошо, Павел. Пока будешь стряпать, а потом посмотрим.
— Большое вам спасибо.
Глядя на сияющее, здоровое лицо этого мужчины лет тридцати пяти, с открытым взглядом серо-голубых глаз и приятным, даже красивым лицом, Бронислав вспомнил жалкое подобие человека, приползшего к ним два месяца назад, и подумал: «Нет, он не вор и не подлец... Хороший будет товарищ».
— Я хотел просить, чтобы вы мне за эти деньги купили что-нибудь из одежды и башмаки, а то мои совсем развалились...
Он показал свои изношенные и действительно драные ботинки. Бронислав отодвинул от себя деньги,
— Спрячь это, Павел Фаддеич. Я уже и сам думал. Напиши мне на бумажке свой рост, ширину плеч, длину брюк, нарисуй ступню. Рассчитываться будем весной.
Потом они обсуждали, как будет здесь в отсутствие Бронислава. Митраша с Живчиком будут ходить на охоту, Павел пусть запирает за ними калитку и столярничает на кухне, готовя попутно поесть. Но надо быть осторожным, однажды уже напали на дом...
Бронислав ушел к себе в комнату и вернулся оттуда с винчестером Николая и патронами.
— Возьми это на всякий случай и держи под рукой. А ты, Митраша, особенно от дома не удаляйся, незачем, белок полно кругом.
Затем они прошли в амбар, проверили и починили упряжь, осмотрели нарты. Бронислав брал с собой трое нарт, запрягая в каждую двух оленей, гуськом, одного за другим. На первом олене головной нарты будет седло и стремена; в ту сторону, пока груза нет, Бронислав поедет на нарте, вернется же в седле.
На другой день впервые распахнулись ворота, впуская бурят. Цаган взял с собой собаку, ту самую сучку лайку, что так заигрывала с Брыськой. Она была легкая, проворная, с умными глазками. Бронислав поинтересовался, будет ли она лаять, охраняя двор. Да, ответил Цаган, если ее кормить и хорошо с ней обращаться. Тогда Бронислав попросил оставить ее Павлу, с ними ведь будет Брыська.
После трех дней пути, прошедшего без приключений, они к вечеру прибыли в Старые Чумы. При виде такой вереницы нарт и четырнадцати оленей собаки подняли лай. Вера Львовна подошла к окну и увидела едущего впереди Бронислава. Она постучала в стекло, знаками прося подождать, накинула полушубок и выбежала за ворота.
— Здравствуйте... Куда путь держите?
— В Удинское за покупками, а теперь к Емельяновым на ночлег.
— Но ведь у меня просторнее, я одна, а вас вон целый табор, столько оленей... Прошу ко мне.
— Вера Львовна, это же вам такое беспокойство...
— Никакого беспокойства, за ужином поговорим,— и кинулась отпирать ворота.— Заезжайте. Видите, весь двор свободный, половина его под крышей... Располагайтесь. Маланья в дровяном сарае спит.
— Мои подопечные, Цаган и Дандор,— представил Бронислав бурят.
Оба сняли свои лисьи малахаи и поклонились.
— Очень приятно,— сказала Вера Львовна, протягивая руку.
— А это куда отнести? — Бронислав поднял один из четырех мешков, лежавших на нартах.
— Что это?
— Кедровые орешки, гостинец из тайги привез вам, надеюсь, что у вас этого нет и вы не обидитесь...
— Угадали, не обижусь! Я сама собиралась за орешками, в этом году, говорят, на них урожай, да так и не собралась, а щелкать их очень люблю... Спасибо за память... Дуня, детка, истопи баню! — бросила она кому-то в темноту.— После дороги приятно попариться. А пока вы будете мыться, я приготовлю ужин.
Все трое вымылись как следует, буряты четыре раза мылили головы и спины, прежде чем начала стекать мало-мальски чистая вода, а когда они пришли в сени за своими вещами, то нашли рядом с ними чистое исподнее и рубашки... Где она их раздобыла? И кто принес их сюда?
