— Вот я и пришел поприветствовать земляка, спросить, не нужно ли вам чего-нибудь...
— От таких, как вы, нам ничего не нужно! И Гоздава захлопнул дверь.
Бронислав машинально потер щеку — так оскорбить, с ходу, не выслушав, при людях...
Хозяйка все еще стояла в кухонных дверях, из-за ее спины высовывались головы двух сыновей и дочери.
— Он полоумный, псих,— сказала женщина. Бронислав утвердительно кивнул и попрощался. Уходя, аккуратно закрыл за собой калитку на деревянную задвижку. Все, был Гоздава, нету Гоздавы...
Этого ведь следовало ожидать, дурак ты этакий, упрекал он себя, возвращаясь, Гоздава еще на воле слышал о провокаторе Найдаровском, все так говорили, потом оказался в Якутии, голодал, мерз, температурил, герой Безданской операции, честный, непримиримый...
Потом он попадает сюда и слышит о Найдаровском — здесь же меня все знают,— Найдаровский, мол, живет припеваючи, ходит по тайге, стреляет соболей, горностаев, чернобурых лис, зашибает деньгу, покупает дом и сто десятин леса... Ясное дело — провокатор! Он знал, что я приду. Поджидал у окна, чтобы показать, что он обо мне думает — глянь, как умирают члены ППС, я выплевываю остатки легких и плюю тебе в лицо, уходи прочь, нам от тебя не нужно ничего!
Бронислав и не заметил, как очутился на проселке и вошел в лес. Здесь он остановился и взял себя в руки. Ничего не поделаешь, так будет всегда, слава провокатора будет преследовать его повсюду, где есть поляки, куда приходят вести из Польши... Ему непреодолимо захотелось сейчас, немедленно уйти в тайгу, исчезнуть там навсегда! Но нет, он уйдет завтра, сегодня ему предстоит выполнить еще один долг — навестить Акулину, двойную вдову. О муже она не плакала, ничего хорошего не видела от него, другое дело Николай... Бронислав содрогнулся при мысли, что ему придется посмотреть в ее сухие, полные страдания глаза, но иначе нельзя... Он не может уйти, не попрощавшись.
Он прошел через мостик на речке, мимо избы Чутких, и вошел во двор к Акулине.
Вся семья сидела за обедом. Акулина, Федот, Чюба, Вася, Ваня и Маня. Его, разумеется, усадили за Лол, заставили разделить с ними трапезу. Вначале разговор не клеился, никто не знал, о чем говорить, все слова казались нелепыми и ничтожными. Смерть Николая их подавила. Акулина сидела одетая во все черное, бледная, осунувшаяся, постаревшая, не верилось, что ей всего тридцать восемь лет, что три месяца назад, на свадьбе Шулима, она плясала до упаду, сияя радостью, красотой, здоровьем, первая красавица в деревне. Удар пришелся в самое нутро, пропало счастье, сгорела жизнь Акулины. Да и дети поникли — ведь Николай был им как родной отец, заботился, во всем помогал.
Бронислав, как мог, поддерживал разговор, рассказал, что Зотов очень расположен к Шулиму и тянет его вверх, сочинил, что Евка всем очень понравилась в Иркутске, а потом Федот вдруг сказал:
— А вы знаете, Бронислав Эдвардович, что у нашей Любы появилось приданое?
— Не знаю... Откуда же?
— Вчера вдруг пришла к нам Вера Львовна...
— Эта ссыльная, Извольская?
— Она самая. Пришла и сказала, что купила у Евки все хозяйство, а там двадцать десятин земли, ей столько не нужно, с нее и пяти достаточно, она слышала, что у Любы нет приданого, и вот дает ей пятнадцать десятин.
— Так-таки совсем даром? Может быть, в аренду?
— Да нет же! Я сам слышал. Прими, Любочка, от меня, будет тебе приданое!
— Ну и ну, такой жест...
Каприз ли это или причуда богатой барыни — не все ли равно. Во всяком случае, это решало все проблемы. Люба собиралась замуж за среднего из племянников Николая. Старший брат получил от отца хозяйство с условием, что не будет его дробить, младший, немой от рождения Митраша, батрачил у дяди, а теперь решил заняться охотой, а средний, Яков, остался без земли. Федот, который женился на младшей дочери Михеича и получал за ней в приданое всего пять десятин, хотел их отдать сестре, Люба с Яковом собирались поселиться во вновь построенной избе и понемногу увеличивать свою делянку, корчуя лес. Теперь нужда во всех этих комбинациях отпала. В Старых Чумах появятся два новых довольно зажиточных хозяйства — у Федота двадцать десятин, у Якова с Любой — пятнадцать.
— Слава богу, земля у вас есть,— сказала Акулина.— Сейчас бы только добыть денег на обзаведение.
И тут Бронислав солгал так свободно и естественно, будто специально за этим пришел и только ждал подходящего момента.
— Я остался должен Николаю Савельичу. Он мне дал две тысячи рублей, когда меня обокрали. Теперь у меня есть с чего вернуть, потому что Зотов купил у меня план устройства его лесов. Но Евка уже на пути в Китай, и я отдаю их тебе, Акулина Ивановна.
Он достал из бумажника пачку уже пересчитанных купюр и положил на стол перед Акулиной.
— Не хочу держать деньги умершего, это приносит несчастье.
Акулина начала отнекиваться, но Бронислав сказал с укором:
— Разве Николай Савельич не заботился о твоих детях? Разве ты не была ему так же близка, как Евка? Бери, Акулина Ивановна, и раздели по справедливости, так, как это бы сделал он сам.
И Акулина срывающимся голосом сказала:
— Даю тысячу Любе, потому что у нее земля голая да изба пустая. Тебе, Федя, даю пятьсот, прикупи, что тебе надобно. Остальное беру для Васи, Вани и Маши, пусть учатся спокойно у Пантелеймона.
Они еще поговорили о том о сем, и Бронислав начал прощаться.
— В первой половине ноября,— сказал он, уже уходя,— зотовские рабочие принесут сюда тело Николая. Приготовьте на кладбище могилу в хорошем месте и пошлите за отцом Ксенофонтовым, пусть Старые Чумы попрощаются с хорошим человеком.
Он вышел успокоенный. Обида осталась, но уже не жгла, как раньше, словно бы смягченная делами Акулины и ее детей, их хорошими видами на будущее. Проходя мимо дома Чутких, он подумал: почему у меня такая неприязнь к этой ссыльной? Ведь о ней рассказывают одно только хорошее... Она мужа убила? Но может, это не просто убийство, а акт отчаяния или восстановление справедливости? Во всяком случае у меня нет оснований демонстративно ее избегать. Зайду, спрошу, не нужна ли моя помощь. Обыкновенный жест вежливости и уважения, как снятие шляпы...
Он повернулся и вошел во двор. Маланья, как и прежде звеня цепью, встала на короткие задние лапы и направилась к нему с приветливым урчанием.
— Узнала меня, Маланья, хорошая ты моя, ласковая,— он погладил ей шею, почесал за ушами.— Давно не виделись, соскучилась, да?
Он поласкал медведицу и двинулся к кухонному крыльцу, но не успел взяться за ручку двери, как та открылась.
— Бронислав Эдвардович, не так ли? Я сразу по поведению Маланьи поняла, что пришел свой человек, да и Евка мне столько о вас рассказывала.
Бронислав смотрел на красивую молодую женщину, лет двадцати с небольшим, мучительно вспоминая, откуда она ему знакома. Да, несомненно, знакома. Этот прямой носик, ямочки на щеках, темные брови и маленькая родинка над левым глазом... И вдруг его как молния пронзила догадка — она!
— Почему вы так на меня смотрите? — спросила Извольская с улыбкой, встретив его напряженный взгляд.
— Потому что не узнал вас в первый момент.
— Ну, теперь мы уже знакомы, меня зовут Вера Львовна. Извольская... Заходите.
Она повела его в кухню, а оттуда в комнату, где он увидел трех деревенских девушек, швейную машинку, манекен. Он поздоровался ошеломленный, но тут Вера Львовна попросила его пройти в соседнюю комнату, пододвинула стул.
— Вы можете подождать немного? Я очень рада вашему приходу, но, сами видите, у меня заказчицы. Посидите, это недолго...
Вера Львовна вернулась к девушкам, а Бронислав сидел и смотрел, как она показывает им модные журналы, так, мол, одеваются в России, так во Франции, в Германии, в Англии... Одежда тоже достижение культуры. Человек прошел долгий путь от шкур, в которые одевался, чтобы не мерзнуть, до такого вот изящного беличьего манто и куньей шапочки. Это настоящее искусство — одеваться красиво и удобно, и, чтобы было к лицу, для этого не нужны горностаи, шелка и кружева, достаточно иметь простой ситец и немного вкуса... Девки, разинув рты, слушали эту благородную даму, которая говорила с ними, не снисходя к ним, а скорее подтягивая их вверх, к себе, и такая она была приветливая и добрая в своей учености, настоящая дама, хотя руки у нее натруженные, а пальцы исколоты иголками...
