— Барышня из хорошей семьи,— сказал Алеша.— Я ведь мог на такой жениться и мчаться с ней теперь на собственном пароходе по Волге, к берегам Персии...

Это длилось всего минуту-другую, но Бронислав запомнил юную девушку на всю жизнь, как последний образ свободы. Помнил черты ее лица, изящный носик, ямочки на щеках, темные брови и маленькую черную родинку на лбу слева...

Он шевельнулся, меняя позу, доски заскрипели, и снизу послышалось хриплое, предостерегающее киюууу — киюууу... Бронислав застыл. Внизу стоял изюбр.

Затаив дыхание, не шевелясь, Бронислав прислушивался. Зверь, казалось, тоже. Если его теперь спугнуть, он уйдет и не вернется... Тени туч, гонимых ветром, пробегали внизу по земле и деревьям, в просвете между ними струился свет луны.

Через какое-то время Брониславу показалось, что изюбр чешется об дерево и ходит кругами. Еще немного, и в лунном свете он увидел зверя — тот стоял в кустарнике, шагах в тридцати, но спиной к нему, и виден был только круп. Сейчас выстрелить — значит лишь покалечить его, надо увидеть голову или хотя бы полголовы... Бронислав ждал, держа изюбра па мушке, но тот, жуя, начал удаляться и исчез совсем.

Луна зашла, стало совсем темно. Примерно через час край неба на востоке посветлел, порозовел, засияла утренняя заря, брызнул первый луч солнца, и в этот момент вдали грянул выстрел Митраши. «Молодого убил, только молодой может быть так неосторожен...

Бронислав спустился с гнезда, проверил ящик — смесь недавно лизали, значит, изюбр заходил сюда в темноте.

Он направился к Митраше, но на полпути встретил его. Вид у парня был расстроенный.

— Приходил изюбр? Митраша кивнул.

— Ну и как?

Митраша показал на руках, что он стрелял, но зверь ушел.

— А как он себя вел после выстрела? Митраша низко наклонился, съежился, потом побежал.

— Ты его ранил в живот. Пошли, проверим.

Рядом с ящиком они обнаружили следы копыт, глубокие» будто их вбивали в землю, и пятна крови, дальше была кровь, смешанная с калом.

— Он ушел далеко, с такой раной идти можно, но все равно сдохнет. Дня три будет мучиться, не жалко тебе? Беги домой за Брыськой, да и Живчика захвати, пусть приучается... Только оленей не забудь запереть. А я тут пока посплю малость.

Уходя, они запирали оленей в сенях рядом с кухней, чтобы их не сожрали волки.

Бронислав проспал в Митрашином гнезде до тех пор, пока его не разбудил Брыськин лай. Он спустился, погладил пса и показал ему следы, тот вмиг сообразил, что от него требуется. Прильнул мордой к тропе, по которой бежал, истекая кровью, раненый изюбр, взял след и уже не отпускал. Живчик тоже обнюхивал каждую каплю засохшей на земле или на кустах крови и искал дальше. Брыська пару раз терял след, но, повертевшись, находил и вел дальше. Бронислав с Митрашей бежали так за ним версту с лишним, вдруг Брыська остановился и коротко залаял. Они подошли. Собака стояла под елью, где была помята трава и много крови.

— Здесь он прилег первый раз. Молодец, Брыська, ищи дальше.

Они снова бежали за Брыськой, потеряв счет времени. Опять нашли мятую траву и лужу крови.

— Сильно кровоточит. Не протянет долго.

Только спустя час они нашли и добили изюбра. Брониславу претила вся эта работа, он, правда, молчал, но все равно Митраша чувствовал, что сплоховал. Зверь был молодой, лет трех-четырех, уже в летнем наряде. Они отрезали рога, сердце и легкие бросили собакам, печень и язык взяли себе к обеду.

Дорогу обратно нашли только благодаря Брыське и компасу.

Стемнело, когда они подошли к гнезду Бронислава. Он велел Митраше идти домой, тот протянул ему ломоть хлеба с салом, которые захватил с собой и не успел съесть. Бронислав поблагодарил кивком и свернул к гнезду. Солнце уже совсем скрылось, он с трудом отыскал место, залез и сел. Снова натер мелом ствол и мушку и, наконец, после целого дня на ногах смог подкрепиться хлебом с салом.

Ночь была тихая, такая тихая, что слышно было, как под деревом шуршит бурундук. Мириады звезд на безоблачном небе и луна заливали лес отблесками других миров. В фантастическом пейзаже все, казалось, жило другой, настоящей своей жизнью. Исчезли отдельные лиственницы, сосны, кедры, высились слитые воедино деревья, поблескивая лунной росой. Происходило невидимое, днем скрытое от глаз. На соседнем дереве ссорились куницы и долго фыркали друг на дружку... Прилетел бесшумно филин, сел на край ящика, поклевал немного, повернулся, настороженно следя за чем-то, качая ушастой головой, потом улетел... Барсук с черно-белой мордой вылез из оврага и, сопя, что-то искал... Пузатая косуля высунулась из чащи, прислушивалась, принюхивалась, в любой момент готовая к бегству, наконец решила полакомиться, полизала смесь глины с солью, возможно, в последний раз перед родами... А через некоторое время, словно естественное продолжение этого спектакля, раздвинулись кусты, и показалась голова изюбра. Он прислушивался, принюхивался, поглядывая то вправо, то влево, и наконец подошел к ящику. Встал головой к Брониславу, надо было ждать, пока повернется боком. Потом он переменил позицию, встал, как надо, и Бронислав выстрелил. Изюбр поднялся на дыбы, задрав голову и положив рога на спину, будто готовился прыгнуть на луну, потом упал на передние копыта, кинулся вперед и почти сразу рухнул. Бронислав слышал только звук падения, но не сомневался, что изюбр мертв. Так себя вести после выстрела мог только зверь, раненный в сердце.

Бронислав достал трубку, набил табаком, выкурил. Теперь и поспать можно. Не успел он подумать, как сон его сморил. Ему снилось, что он подстрелил косулю и искал ее по всему лесу, ходил, ходил и, наконец, в непроходимой чаще нашел окровавленную Барышню из хорошей семьи. «Как ты сюда попала?» — «Я выпала из поезда, у меня все болит. Не трогай, а то совсем сломаешь».— «Брось, ты ведь не кукла, увидишь, все пройдет, как только я отнесу тебя наверх...» Он взял ее на руки, ноша была удивительно легкой, то есть ему было легко на душе оттого, что он несет, что ему есть наконец кого нести на залитую солнцем сопку...

Бронислав проснулся, когда солнце коснулось его глаз. Оно уже стояло высоко над лесом, часы, не остановившиеся, хотя он забыл их вечером завести, показывали девять.

Он слез с гнезда и без труда нашел своего изюбра. Это был громадный зверь с большими рогами, уже ста реющий, лет двенадцати — четырнадцати. С ним пришлось проделать вее то же самое, что накануне с Митрашиным изюбром.

Дома он не смог отбланшировать рога, как советовал Николай, так как не нашлось посудины такой величины, чтобы их окунуть, а внутри была еще мягковатая кровянистая масса, которая могла протухнуть, поэтому они только ошпарили их кипятком и слегка подкоптили. Затем Бронислав заплатил Митраше за панты по рыночной цене 250 рублей. Митраша сиял, у него отродясь не было таких денег, к тому же добытых, как ему и мечталось, на охоте!

Рано утром они навьючили на оленей все меха Бронислава и две пары пантов, завернутых в льняное полотно, оставшееся от посылки Войцеховского, и отправились пешком в Старые Чумы, ведя за собой животных. Ночевали раз в избушке на мысу, второй раз на переправе и к вечеру третьего дня благополучно добрались до Николаева двора.

Бвки не было; они с Шулимом поехали в Удинское за покупками. Николай обрадовался приходу товарищей и их удаче, долго и подробно расспрашивал, потом рассказал, как поправился Шулим, и сообщил местные новости: Акулина осенью женит сына и выдает замуж дочь; у Емельяновых родился пятый ребенок, девочка; Емельянов нанял второго батрака; после прошлогоднего неурожая весна обещает быть трудной. Они долго беседовали после ужина и спать легли за полночь.

На следующий день Митраша ушел к родным, а Бронислав написал длинное письмо Нарциссу Войцехов-скому. Потом он сделал ящик под панты, выстелил сеном и уложил их там, заколотил и написал адрес, чтобы отправить посылку водным путем по Уде до Нижне-удинска, а оттуда по железной дороге до Минусинска. После обеда он навестил Емельяновых, вернувшись, хотел поиграть с Маланьей, но ему не повезло, был май, брачная пора медведей, Маланья была грустная, рассеянная, и Бронислав оставил ее в покое, зашел к Николаю и проговорил с ним до приезда Евки.