Брыська, скуля, рыл землю, пробивался к хозяину. Еще давай, еще,— поощрял его Бронислав,— вырой подо мной ямку...
Но Брыська, добравшись, наконец, до него, рыть перестал и лишь радостно лизал ему лицо.
— Эй, кто здесь стрелял? — раздался окрик поблизости.
— Я стрелял.
— А ты где?
— Здесь я, под медведем...
Николай Чутких подошел, оттащил тушу.
— Ну, у тебя все цело? Бронислав сел, потом встал на ноги.
— Вроде цело... Просто он, подыхая, свалился на меня.
— Мне случалось уже вытаскивать людей из-под медведя. Но в таком виде, без единой царапины — впервые вижу!
— Ну, царапина, положим, есть... Больно за ухом. В предрассветном полумраке Чутких осмотрел рану.
— Ничего, заживет... Он хотел скальп с тебя содрать, но получил две пули, и обе смертельные... Ай да Бронислав Эдвардович! Молодец, не ожидал!..
Он пожал Брониславу руку, Брыська подскочил и залаял просительно.
— А тебе чего? Ты тоже вел себя молодцом. Щенок еще, а кинулся на медведя.
— Как он здесь оказался, не знаю,— задумчиво проговорил Бронислав.— Наверно, я окно не запер как следует, вот он и выскочил, побежал по моему следу.
— Да, чутье у него что надо... Он здесь в овсе лежал, глянь, какая вмятина, боялся к тебе подойти, свою вину чувствовал. Но когда медведь приблизился, бросился спасать... Сзади цапнул, глянь, кусок задницы с мясом вырвал, ай да Брыська, ай да волко-лайка! — он похлопал его по холке.— Послушай, если надумаешь продать его, я куплю. Двадцать пять рублей за него дам!
— Что вы, Николай Савельич, я его ни за какие деньги не продам...
— Знаю, я просто так сказал, на всякий случай... Вот ведь растет собака — умом в лайку, а хваткой в волка. Невероятно!
Они еще раз осмотрели медведя и пошли домой за телегой. Дорогой Чутких рассказал:
— Я тоже взял двустволку и пошел к овсам, ведь он и у меня вытоптал. Просидел полночи, вдруг слышу — собака лает, надрывается и сразу бах-бах, два выстрела, а потом вроде бы собака заскулила... Ну, я и кинулся бежать со всех ног, вдруг несчастье какое...
Емельяновых они застали за завтраком. Сидела вся семья и работник Пантелеймон. Поклонились, перекрестились на образа, и Чутких сказал:
— Мы к тебе с просьбой, Сидор Карпович. Дай-ка мам коня, покойника привезти.
Все со страхом уставились на Бронислава, который был весь в крови — медвежьей и своей, потому что рана продолжала кровоточить.
— Господи, никак медведь убил кого.
— Слава богу, не он, а его убили.
— Медведя? Ты, что ли?
— Не я, а Бронислав Эдвардович! Один пошел и убил.
Все заохали, заахали, Николаю пришлось все рассказать с самого начала, Лукерья тем временем промыла и перевязала рану Бронислава, потом их обоих покормили, и только после этого они сели на телегу и поехали.
Весть о случившемся меж тем успела разойтись по деревне, так что медведя уже окружили дети, бабы, несколько мужиков.
— Надо его освежевать и разделать,— сказал Чутких.
— Но я не умею, никогда этим не занимался.
— Знаю, и для первого раза сделаю это за тебя, а ты смотри и учись.
Он потянулся за ножом, но Бронислав подал ему свой, купленный в Нерчинске. Николай глянул с одобрением, настоящий, таежный, сказал он, и принялся потрошить. Вытащил внутренности, отер нож о траву, затем они вчетвером взвалили тушу на телегу и поехали.
На дворе у Емельяновых Чутких содрал с медведя шкуру и разделал тушу. Бронислав внимательно следил за всеми его движениями.
— Ну вот, Сидор Карпович, зови гостей на лапу.
Дело было в пятницу. В воскресенье же устроили обед. Участвовали хозяева с работником Пантелеймоном, десяток соседей с женами, Чутких и Бронислав. Емка прийти отказалась. Бронислав выставил четыре литровых бутылки «смирновки», оставив себе только одну, последнюю. Выпили за здоровье охотника, закусив ломтиками холодного языка с груздями. Потом подали суп из медвежатины, две запеченные передние лапы с горохом и грудинку с капустой... Во время трапезы Николай Чутких наклонился к Брониславу:
— Нравишься ты мне, Бронислав Эдвардович! Хочешь, возьму тебя с собой на всю зиму, когда пойду пушнину промышлять?
— Согласен, Николай Савельич, постараюсь оправдать доверие.
— В таком случае,— Чутких наполнил рюмки и постучал по столу. Все замолчали, а он сказал серьезно: — Пью за здоровье моего компаньона, Бронислава Эдвардовича Найдаровского, с которым мы уходим на зиму в тайгу!
— Как же ты в тайгу-то уйдешь? А дети? — встрепенулся Сидор.
— Такие смышленые, уже всю азбуку выучили, а теперь, значит, конец учению,— запричитала Лукерья.
Воцарилось неловкое молчание.
— Да, верно, забыл я про детей... Прости, Николай Савельич, рад бы всей душой, да вот взялся учить детей, а заменить меня некому.
Тут вдруг раздался бабий голос Пантелеймона:
— Дозвольте, хозяин, если лучше нет никого, то, может быть, я...
— Что ты?
— Буду детей учить, если он так рвется на охоту.
— А ты разве учил когда?
— Учил. И детей очень люблю. Я в Пензе семь классов кончил.
Выход — и удачный — был найден. Пантелеймон, работая у Сидора, будет учить его детей, а Бронислав пойдет с Николаем в тайгу промышлять пушнину. На том пока и порешили, особенно рассуждать времени не было: началась жатва. Поспевали ячмень, овес, рожь, пшеница. Приходилось торопиться, жара стояла несусветная, колосья сохли, осыпались. Вся деревня вышла в поле, и Бронислав вместе со всеми. Через неделю он уже ловко орудовал косой и шагал вровень с Сидором и Пантелеймоном. Ужасно донимал гнус, а надевать сетки нельзя было — они очень мешали и смотреть, и дышать. Тяжелые были дни. Спали всего по нескольку часов в сутки, работали под палящим солнцем от зари до зари, ели кое-как — стряпать было некогда.
Спустя три недели, когда, в основном, управились с уборкой, воскресным вечером Бронислав пошел к Николаю Чутких. Залаяла Найда, в глубине двора загремела цепь. Бронислав знал, что Чутких держит медведя. Подобрал его совсем маленьким, вырастил, и теперь он на цепи охраняет амбар. Изба и хозяйственные постройки образовали замкнутый круг: дровяной сарай, мастерская Николая, амбар, баня, овин, конюшня, хлев, свинарник, птичник вместе с домом окаймляли обширный двор, часть которого была прикрыта навесом, так что из избы за дровами, в амбар или в баню можно было и в снег и в дождь пройти посуху.
Бронислав направился к парадному крыльцу. Оно было глухим, то есть крытым, вдоль стен стояли крашеные резные скамьи, здесь его встретил Николай, повел в дом. Они зашли в первую комнату. Две резные скамьи сходились тут в красном углу, где висели иконы в золотых окладах и горела лампадка. На стене — семейные фотографии, среди них, в траурной рамке, фотография молодого человека с цыганистой внешностью, похожего на Евку, вероятно Луки, ее погибшего брата... Стол покрыт вышитой скатертью. Дальше, за открытой дверью, виднелась вторая комната с кроватью за ситцевым цветастым пологом — наверное, здесь спит Евка, подумал Бронислав.
Евка встретила его как ни в чем не бывало. Бронислав тоже сделал вид, что ничего между ними не произошло.
Они сели и, разумеется, заговорили о зимнем походе.
— Что у тебя есть из зимней одежды? — спросил Николай.
— Малахай, унты и бурка.
— Это все равно что ничего... Послушай, тебе обязательно нужны бродни, кухлянка. Она теплая, легкая, в самый раз для того, чтобы по лесу бегать. Какие-нибудь портки теплые... Каченцы, чулки из заячьих шкурок мехом внутрь, тебе Евка сошьет, я ей скажу. Еще нужна доха, чтобы в сороковики не мерзнуть... Ну и одеяло бы пригодилось из тридцати заячьих спинок, мех на них всего теплее и прочнее. В такое одеяло закутаешься — и никакой мороз тебе не страшен. Тебе придется для него самому зайцев настрелять, а пока что я тебе свое старое одолжу... Ну и лыжи понадобятся. Ты на лыжах-то ходить умеешь?
— Нет.
— Научишься. У нас лыжи особые, загнутые кверху с обоих концов, подбитые шкурой с ног молодых оленей, ворсом назад. Кроме того, надо заготовить порох, дробь и пистоны для тебя... Все это мы достанем в Удинском... Евка, вы тут с Митрашей вдвоем управитесь?
