Кругом росли огурцы, картошка, капуста, другие овощи. Каждая пядь земли была использована, любовно ухожена руками ксендза Леонарда и Серафимы.
О ней Бронислав узнал, что она вдова, ей пятьдесят лет, из четверых ее детей живы два сына, один кадровый военный, унтер-офицер, второй купец.
Так, беседуя и осматривая хозяйство, они скоротали время до обеда. Когда сели за стол, ксендз взял в руку графинчик и сказал, что привык пропускать рюмочку для аппетита, не возражает ли Бронислав. Тот не возражал. Ксендз налил ему в рюмку темно-красную жид -кость, немного терпкую, но приятно ласкающую нёбо Бронислав поинтересовался, что это. Наливка из сибирской смородины с добавлением княженики и трав. Закусили бутербродами с икрой, тоже производства, а вернее улова, ксендза Леонарда. Когда принялись за уху, ксендз спросил, не пересолена ли она. «Нисколько,— ответил Бронислав,— соли в самый раз». Ксендз улыбнулся лукаво: «А была пересолена».— «И что же с ней сделали?» — «Серафима бросила туда березовый уголек, который впитал избыток соли... Мастера узнаешь тогда, когда он напортит, а потом, спасая свою работу, изыскивает способы...» Да, свое мастерство Серафима доказала и ухой, и пирогами, и киселем. А потом принесла чай с прекрасным земляничным вареньем, от которого в комнате так и запахло лесом. Бронислав давно уже не обедал так вкусно. Лукерья кормит сытно и питательно, однако стряпуха она неважная, а когда напортит, то нет у нее березового уголька.
Отношения с соседями хорошие, рассказывал ксендз Леонард, его уважают, особенно же привязаны к нему две его ученицы и практикантки, молоденькая жена Васильева и попадья Ксенофонтова. Сам Ксенофонтов по натуре борец, ему нужны маловеры или отступники, чтобы их обуздывать, меж тем староверы скрываются и избегают дискуссий, а крестить шаманистов-тунгусов или ламаистов-бурят насильно или даря для приманки рубашки с крестиками он не хочет. Он вызвал было на диспут католическую церковь в лице ксендза Леонарда, но у того как раз не ладилось с помидорами, не до того было. Повторить вызов Ксенофонтову не удалось, попадья помешала, отстань ты, мол, от него, бога ради, это честнейший человек и Священное писание не хуже тебя знает. Кончилось тем, что Ксенофонтов с попадьей пришли к Серпинскому в гости, и ничего, земля не разверзлась. Поговорили, сыграли в шахматы, и с тех пор у них мир за шахматной доской.
На стене висело ружье. Бронислав спросил, охотится ли ксендз. Здесь каждый, у кого руки-ноги есть, охотится,— ответил тот,— зверя полным-полно. Только голубей и зайцев не едят. В голубей когда-то Святой дух вселился, а заяц — все равно что кошка. Он, ксендз, любит поохотиться на зайца по пороше, но больше всего стреляет птицу — уток, гусей, бекасов, рябчиков, тетеревов и глухарей. Именно в это время, после Петрова дня, когда уже разрешена охота...
Когда в Польше уже управились с жатвой...
Будто бы слово запретное произнесено и спящий проснулся.
— Я польской деревни не знаю, вырос в Варшаве,— сказал Бронислав.— Когда мне хочется вспомнить Варшаву, я мысленно встаю на самом возвышенном ее месте, у маленького костела на Самборской, это, кажется, старейший храм в городе. Оттуда открывается великолепный вид на Вислу, дома заречья, окрестные села, поля... Потом я иду, не спеша, по площади Старого города, осматриваю дома и лавки, прохожу мимо собора Святого Иоанна...
— Захожу внутрь, там прекрасные витражи и скульптура.
— Да, захожу, осматриваю и так, гуляя, направляюсь к колонне Зигмунта, Королевскому замку, к улице Краковское предместье...
— Надеюсь, вы по пути обращаете внимание и на костел ордена Визиток!
— Разумеется. Потом по Медовой и Сенаторской 7 выхожу на Театральную площадь к кафе Семадени под аркой, заказываю чашечку кофе с птифурами...
Так, подсказывая друг другу, они вместе гуляли по Варшаве, осматривая дворцы, магазины, салоны известных торговых фирм, Бронислав вспоминал без труда, он был дитя столицы, ксендз знал Варшаву времен своей молодости, он там кончал духовную семинарию.
— Прекрасна наша Варшава... И, помолчав, спросил тихо:
— Может, почитаем? У меня свежий номер «Курьера».
— Охотно.
Ксендз принес «Курьер Варшавский», надел очки и начал читать о праздновании пятисотлетия Грюннальдской битвы. Читая, он опустил глаза, прикрыв их пенами, и тогда явственнее проступили круги под главами, морщины вокруг рта; Бронислав вдруг увидел перед собой старого человека; ему хоть и было пятьдесят с небольшим, но по тяжелым переживаниям он тянул на все шестьдесят.
Бронислав взглянул на часы — четверть шестого. Васильев звал к пяти, и он стал прощаться, спросив, не может ли ксендз дать ему с собой немного прессы.
— Извольте,— ответил Серпинский.— Я выписываю «Дзенник Петерсбурски» и «Курьер», сейчас подберу вам номеров тридцать — сорок за последнее полугодие.
Они тепло попрощались у калитки. Бронислав, пройдя шагов двести, оглянулся — те все еще стояли: белый ксендз и выше его на голову, одетая в темное Серафима.
То ли мальчишка, у которого Бронислав спросил, где живет Шестаков, ошибся, то ли сам он сбился с пути, но он шел, шел и в конце концов вынужден был повернуть назад. Удинское оказалось куда больше, чем он думал, дворов двести, более тысячи жителей, и растянулось оно на пару верст. Словом, когда, поплутав, Бронислав подошел к дому Шестакова, был уже седьмой час.
Дом был по местным понятиям большой и нарядный, впрочем, особенно рассматривать Брониславу было некогда, он лишь успел подумать, что Васильеву повезло с тестем, или, вернее, тестю с Васильевым. Николай Чутких рассказывал, что Шестакову очень кстати пришелся зять агроном, он к нему прислушивается, следует его советам, и хозяйство у него процветает... Через крытое парадное крыльцо Бронислав прошел в сени, по обе стороны которых были расположены две одинаковые двухкомнатные квартиры, каждая со своей кухней. Он не знал, в какой половине живет Васильев, но, услышав шум голосов справа, толкнул правую дверь.
Он увидел огромный, двухведерный самовар из красной меди, массу гостей за длинным столом, кто-то с взъерошенными волосами ораторствовал и как раз в ту минуту произнес победным тоном: «Таким образом люди пришли к идее экономии путем расходов»,— замолчал и уставился на Бронислава... Остальные тоже повернулись к нему. Бронислав, решив, что ошибся дверью, пробормотал «простите» и попятился, но в этот момент к нему протолкнулся Васильев, взял под руку: «Вы, товарищ, опоздали, мы не могли больше ждать»,— и с улыбкой подвел к сидевшей у самовара хозяйке, молоденькой, прелестной женщине, чью беременность не могли скрыть складки расклешенного платья: «А вот моя жена, Настенька, которая празднует сегодня свое двадцатилетие».
Смущенный Бронислав поздравил, извинился, что пришел с пустыми руками, ему никто не сказал...
Гости начали смеяться. Оказалось, что большинство из них попало впросак таким же образом. Васильев приглашал просто на вечеринку, ни словом не обмолвившись о дне рождения.
Когда отсмеялись, он представил Бронислава: «Наш сосед из Старых Чумов, Бронислав Эдвардович Найдаровский, прибыл из Акатуя».
Бронислав поклонился, попросил прощения за опоздание, сел. Настенька подала ему стакан чаю и пирог, а Васильев сказал:
— Мы слушаем вас, Веньямин Игнатьевич, продолжайте.
Человек со странной плешью, выглядевшей так, словно ему машинкой выстригли под ноль дорожку в середине головы, оставив по сторонам длинные, густые, с проседью, а на кончиках белые волосы, отчего он казался выше и как бы вдохновеннее, встряхнул своей необычной шевелюрой и взглянул на присутствующих поверх очков в никелевой оправе:
— Итак, ткачи английского города Рочдейла в 1844 году пришли к идее экономии путем расходов!
Он рассказывал историю кооперативного движения, хорошо знакомую Брониславу, а в это время Васильев, подсев сзади, шепотом объяснял: «Это Косой, директор школы, общественник, всегда с нами, эсеры, меньшевики, большевики, ему все едино...» Про молодую женщину лет тридцати: «Эта блондинка — Надежда Барвенкова, большевичка...» Про мужчину с ярко выраженной еврейской внешностью: «Лев Самойлович Фрумкин, меньшевик, мухи не обидит, но упрямый догматик...» Про седеющего, богатырского сложения мужчину в вышитой косоворотке: «Фома Никитич Тетюхин, народоволец, двадцать лет ссылки, остался жить в Сибири, хороший фельдшер, лучше иного доктора...» Потом он показал на интересного розовощекого молодого человека: «Петя Любочкин, учился в школе у Веньямина Игнатьевича, немногим старше Настеньки, двадцать два года, очень способный, работает у Зотова и конторе «Самородка», тридцать верст отсюда...»
