— Луканька[37], наверное. — Иван подошёл и обнял сына за худенькие плечи, притиснул к себе.

На лице у Шурочки мелькнуло бледное подобие улыбки. Ещё не остыв, превозмогая досаду, она показала; на заставку:

   — А кто тут загнушки и кривлюшки напутлял?

   — Тоже луканька, — прошептал Митя и спрятал лицо на груди у отца, зная, что напроказил, но, пожалуй, не накажут.

Иван поворошил его волосы:

   — А мы с тобой на Тростенское озеро сбежим, да? Я же тебе обещал? — Митя поднял загоревшиеся глаза, крепче обхватил отца. — Маманя серчает да бранит нас, вот мы и уедем в Рузу, хочешь? Щуки там в Тростенском — с тебя ростом. Мы их наловим, вернёмся, маманя порадуется и простит нас.

Шура, ещё стараясь удержать подобающую строгость на лице, махнула на них руками, а сердце её уже таяло при виде обнявшихся дорогих ей людей. И посетила измученную душу спокойная, ясная мысль: великокняжество соединяет их всех сильнее и выше того, что разъединяет.

Лёгким торопким шагом вошёл тощий поп Акинф. Два листа бумаги трепетали у него в пальцах.

   — Послание Ивану Ивановичу от хана Джанибека. Я уже перевёл.

Ей приснилась песчаная эфа. Та, которая освобождает за два часа. Два плотных полукольца, а посередине приподнятая голова с белым крестом. Немигающий взгляд, стоячие зрачки и шипение, какое издают капли воды на раскалённой сковородке. Казалось, змея предупреждала:

«Уходи, я здесь, а то освобожу тебя».

«Я не боюсь. Что мне жизнь?» — возразила Тайдула.

«Просто дольше будешь мучиться». И змеиные глаза усмехнулись.

«Ты линяешь и неопасна».

«Яд накапливается и в дёснах. Уступи дорогу! Или я нападаю!»

Светлое тело изогнулось и метнулось к Тайдуле. Она закричала, срывая с шеи бьющиеся тугие кольца, и очнулась... в темноту. Только что расстилалась перед нею пустыня, вылизанная ветром, была тишина, одиночество, и тонкое марево дрожало вдали, а теперь снова тьма, встревоженные вопросы Умму, и неизвестно, есть ли звёзды на небе или уже начинается заря. Теперь Тайдула любила свои сны и ждала их, лишь во снах она жила. Лекари не могли ей помочь, шаманов она не хотела сама, часто слушала, как ей читают Коран, и ждала мужа. Он присылал к ней охромевшего окончательно Исабека спрашивать о здоровье, сам не пришёл ни разу. Ни в одной ночи он не был ей больше супругом.

Она приказала явиться к ней Бердибеку, ощупала его лицо, вдыхая запах сына — запах ветра, пота и здоровых молодых волос. Она догадывалась о его преступном нетерпении — он ждал, не начнёт ли она разговор об отце, не задумала ли царица наказать его или что другое... Ведь все уже знали, как равнодушен стал великий хан к некогда любимой жене.

   — Поклянись, что никогда не оставишь меня! — Нежность и мука были в её гортани, в лёгких прикосновениях пальцев.

   — Я всегда останусь твоим сыном, — сказал Бердибек. — Но когда начнётся мой путь, когда судьба укажет мне его...

   — Я не встану на твоём пути и не помешаю тебе! — прервала Тайдула. — Хотя ты когда-нибудь поймёшь, как больно... как тяжело идти путём Чингисидов.

Великий Узбек любил своих сестёр: и ту, которая стала католичкой в Кафе, и бедную Тулунбай, сгинувшую в Каире, но, восходя на престол, устранил двенадцать братьев. Кажется, так? Двенадцать?.. И не слыхать было, чтоб страдал из-за этого. Ни дворцовые предания, ни летописи Джувейни не отразили и не упомянули, что великий хан мучился раскаянием. Он был только «солнцем правды», «повелителем мира», «избранником Небес» и прочее...

   — Такова наша судьба, — глухо сказал Бердибек и прижался к лицу матери носом. — Больше не плачь. Да исполнится воля Аллаха.

Его походка в мягких сапогах была неслышной. Ушёл, как растаял. Цари понимают друг друга даже не с полуслова, а раньше.

Она испытала утомление и слабость. Что сказано, то сказано. Запертая во тьме, она готова была покориться. Но у неё есть сын, бешеный и своевольный Бердибек! Но она — царица! У неё есть власть, гордость и достоинство. Она хочет победы над тем, что угнетает её, и она добьётся возвращения своей славы и блеска!

Твои ресницы как кинжалы,

Твои наряды ярки, как цветы,

Твоя белая грудь как серебро,

Она белее, чем жемчуг твоего ожерелья.

Так писали в старину арабы, знавшие вкус жизни, изыск её и остроту. Тайдула не будет истлевать, как падаль. Не страшна гибель — страшнее презрение.

Впервые за долгое время она велела позвать великого хана.

Она не допускала мысли, что он отклонит её приглашение, но не надеялась, что придёт так скоро. Она узнала о его присутствии по дыханию, хотя он молчал.

   — Сядь рядом, Джанибек, возьми меня за руку.

Он повиновался, но рука была чужая, безответная. А разве можно было ждать чего-то большего? Тайдула отодвинулась на ковре, чтобы горячий свет солнца не падал на её лицо.

   — Я мать твоего старшего сына. Ты это помнишь?

   — Ты избегаешь слова хатунь. — Улыбка была в его голосе. — Что ты хочешь? Ещё сына?

   — Мне дорога твоя шутка... Но я хочу выздороветь.

Он, конечно, собирался сказать, что такова, мол, твоя судьба и прочее, но не успел.

   — Я знаю, как пройдёт моё выздоровление. Ты поможешь мне?

   — Приказывай, царица, — поспешно согласился он. — Что сделать для тебя?

   — Призови русского митрополита.

   — Иноверца?.. Ты меня удивляешь. Зачем?

   — Ты хорошо образован, повелитель, и много знаешь. Многознающий смело глядит на противоречия мира и... снисходителен к слабостям своей хатуни. — Поблекшие губы Тайдулы покривились, что должно было означать улыбку. — Ты ведь помнишь, что Сартак, сын Батыя, был крещён и даже стал дьяконом?

   — Но я помню также, что после смерти отца Сартак был умерщвлён своим дядей, ханом Берке.

   — М-м-м... наверное, это было предопределено. Не мог же наследник Батыя, христианин, править монголами! Наша судьба — мусульманство. Но не будем вдаваться в тонкости. Я видела старца, стоящего в воздухе. На нём был багровый стихарь, цвета листьев смоковницы. Старец благословил меня православным благословением.

   — Ты видела это во сне? — Голос Джанибека был нерешителен.

   — Можно сказать и так. Хотя уже давно только сны — явь для меня.

   — Ты хочешь сказать, что это был Алексий? — сомневался голос. — Или какой-нибудь другой христианский святой? Иса или Николай?

   — Я помню Алексия. Я помогла ему перед поездкой в Царьград, выполнила всё, о чём он просил. Я верю, что теперь его очередь выполнить нашу просьбу.

   — Ты говоришь столь твёрдо, что я не могу отказать. Хотя очень не хочется обращаться к ничтожному Ивану.

   — Придётся, — непреклонно сказала Тайдула. — Хотя перед величием мелик-хана ничтожны все.

Она в самом деле ослабела. Она опустилась до лести собственному мужу. Джанибеку стало жалко её.

   — Я немедленно напишу в Москву. — Он поднялся, ожидая слов признательности.

Тайдула молчала.

Иван принял грамоту из рук Акинфа, впился в неё глазами. Никогда ещё князья русские не получали личных посланий из Сарая. Обычно приезжали гонцы с изустными приказаниями. Значит, дело необычное. Послание — уже честь. Хотя было оно кратким, почти небрежным: «Слышали мы, что есть у вас поп, которому Бог даёт всё по молитве его. Пустите к нам сего служителя Божия, да испросит он здравие моей супруге». Иван ощерился набок, куснул усы нижними зубами.

   — Гонец в нетерпении и ждёт скорейшего ответа, — напомнил Акинф.

   — Скажи, мы тоже в нетерпении понять, о каком попе пишет хан. Может, о тебе?