Но Вануш не откликался. И Данила, сжав зубы, вспомнил сегодняшний вечер после ужина, когда они затеяли «перекличку голосов», как это называл майор Зорич.

Вначале Вануш спел известную армянскую песню «Деревцо-гранат», и припев «вай» дружно выкрикивали все сидевшие у костра.

пел Вануш при веселой поддержке своих друзей.

А Данила Грунтовой спел украинскую песню, и теперь вместе с друзьями энергично поддерживал друга Вануш Сукасьян:

А затем Вануш и Данила в два голоса затянули «Партизана Железняка», потому что и они были партизанами, и кто знал тогда, что один из них скоро сложит голову, как и герой Железняк…

Песня оборвалась на полуслове. И жизнь Вануша оборвалась, как песня. Данила не видел, поднялся ли Вануш со своего места. Его самого выбросила из сенника горячая и сильная волна. Но он был цел, хотя и поцарапан во многих местах, и сразу ввязался в бой.

Вануша он так и не увидел. Рядом с ним дрался цыган Фаркаш. Он был сильно ранен, и каратели хотели его взять живым, но Фаркаш показал, на что способен ловкий и отважный боец. Он метко бил в цель, и рука у него была сильная. Хорош был Фаркаш в бою! И нужно же было шальной пуле угодить в черно-смоляные кудри цыгана…

По всей лощине засверкали выстрелы, и каратели отступили в свете горящих сенников. В одном из них остался Вануш…

В то время как Данила искал тело Вануша, отряд упорно, шаг за шагом, продвигался вперед, увязая в глубоком снегу. Вокруг стояла ночь и такая тишина, что звенело в ушах. Но, может быть, шумело в ушах из-за высоты. Партизаны поднимались все выше и выше. Впереди — Шаньо Бахнер, за ним майор, опираясь на плечо Трундаева, а за ними, гуськом, партизаны, навьюченные оружием и снаряжением. Лошади несли на себе раненых.

Вдруг отряд вышел на хорошо протоптанную дорогу, а выше ее, то в одном, то в другом месте, зажигались и тухли огни, будто в темноте шел оживленный разговор на условном языке.

— Ого! — сказал Бахнер. — Немцы обсадили все кобцы.

Кобцами словаки называли малые вершины гор. Бахнер впервые заволновался, хотя его морщинистое лицо по-прежнему оставалось непроницаемым. Зорич был весь в поту и искусал губы, чтобы не стонать. Нелегкая это штука — таскать простреленную ногу по такому снегу и на такую гору!

— Здесь немцев нет, — был уверен Бахнер. — Должно быть, лесники или партизаны развели костры. Меня удивляет другое, — обратился он к Зоричу. — Откуда взялась эта дорога?

Но кто бы ее ни проложил, партизаны облегченно вздохнули.

Командира отряда уложили на носилки и шли всю ночь, с короткими остановками. На рассвете добрались до перевала. Здесь можно было дольше отдохнуть, но костры не разжигали, боясь привлечь внимание неприятеля. Есть тоже нечего было, дали подкрепиться только раненым. Доктор Сухаренко доложил Зоричу, что скончалась Таня Каширина.

— Рана была смертельная, — сказал он с таким убитым видом, будто кто-то обвинял его в смерти девушки.

Сделали короткий привал и немного в стороне стали рубить в скале могилу.

Нестор стоял у тела Тани Кашириной. Она была в его меховом жилете, в выцветшей от многих стирок гимнастерке, а на ее ногах были кирзовые сапоги — грубые и слишком большие для маленьких ног, со сбитыми, немного покосившимися каблуками. Нестор всю дорогу смотрел на ее лицо. Оно было совсем белым, и от этого брови над закрытыми глазами казались еще более черными и густыми. Он смотрел на ее белое лицо, но видел другое, оживленное синими глазами, и упорно вспоминал свою первую встречу с ней, когда майор предлагал любить ее и жаловать. Она сказала, что любить не обязательно, но жаловать придется, а он ее полюбил.

Да, он любил ее. Но что из того, что он ее любил? Его любовь не спасла девушку, и вот она лежит с белым лицом и закрытыми глазами, и конь разведчика косится на нее безумным глазом.

Потом он увидел сапоги со стоптанными каблуками. Он увидел их, когда Свидоник, которому она тоже была дорога, осторожно положил ее у могилы, вырубленной в скале. Он увидел сапоги и вспомнил первый переход и привал в лесу, когда она вскочила, живая и синеглазая, с босыми ногами. «Будьте все вы свидетельницы, — сказала она, — если кузнец Вакула принесет те самые черевики, которые носит царица, то вот мое слово, что выйду тот же час за него замуж…» Голос у нее звенел, а лицо раскраснелось от тепла и общего внимания, и Нестор ответил, что достанет такие черевики… Но он не достал. Она вспомнила о черевиках только вчера. «А где же черевики?» Еще вчера она верила, что он добудет ей эти замечательные черевики, а сегодня она уходит от него в стоптанных кирзовых сапогах…

Речей не было. Когда ее опускали в могилу, Нестор почему-то запомнил тяжелую, бессильно свисавшую светлую косу. Сильные руки стали забрасывать яму мерзлыми комьями земли и снегом. Он снял шапку и так и остался стоять с непокрытой головой, хотя все уже было кончено.

Кто-то тронул его за руку. Он оглянулся: это был Свидоник — рябой шахтер из Новаки.

— Пошли, судруг, ведь мы мужчины…

Он хотел сказать, что они мужчины и что они отомстят, но у Свидоника не хватило русских слов в такую минуту, и он только взглянул на Нестора глазами, выражавшими горе, сочувствие, дружбу.

— Пошли, судруг…

К вечеру отряд добрался до маленького селения, и тут узнали, что только вчера вечером здесь были каратели и, должно быть, это они протоптали снежную дорогу, по которой пришли партизаны. Они будто попали в другой мир: с этой стороны не было снега и светило солнце. Зорич приказал разбить лагерь тут же, под селением. Люди весело взялись за работу, и скоро среди елей выросли черные шалаши и серо-зеленые палатки.

Но близко были немцы, недалеко проходило оживленное шоссе на Злате Моравце, и отдых был короткий — ночь и день. Метелкин со своими парнями залег у шоссе и просигналил, что можно переходить, и партизаны по двое и по трое небольшими перебежками пересекли шоссе и опять углубились в зеленую чащу.

Люди совсем измучились и обессилели от голода, пока добрались до лесной сторожки. Здесь была небольшая пасека, и горар угостил партизан медом, а майору уступил свое место на печи. Кирпичный свод был горячим, а Александр Пантелеймонович дрожал от холода. Он никак не мог согреться, и его укрыли тулупом лесника. Тогда майора прошиб пот и стала чесаться больная нога в лубках. Он никак не мог уложить свою несчастную ногу так, чтобы ей было удобно, и никак не мог отрешиться от картин прошедших трех дней. То ему мерещилась Таня, когда она пришла в его землянку и стояла, по-детски опустив руки. То возникали картины ночного боя, и черные силуэты бойцов на фоне горящих сенников, и Грунтовой (жив ли он, токарь из Чигирина?) в своей черной папахе, и доктор Сухаренко в халате, покрытом кровавыми пятнами.

…В поход отправились с наступлением темноты, а на рассвете увидели шпиль костела и островерхие дома. Но в село сразу не вошли.

Зорич собрал командирский совет. Решили раз-’ бить лагерь в лесу, пока не будет налажена связь с Главным штабом, и продолжать разведку — близкую и дальнюю. И не прекращать диверсии на вражеских коммуникациях, не давать фашистам покоя ни днем ни ночью. Пускай не думают, что так легко покончить с партизанами.

А пока запылали костры и над огнем повисли котелки и чайники.