Наша дорогая Мехри всегда старается сидеть на деревянных стульях с высокими спинками, сидеть прямо, чтобы застёжки бандажа не впивались в тело, как шампуры в шашлык. Но на этот раз стулья предусмотрительно были заняты её милыми подружками и Мехри пришлось опуститься в это ужасное кресло. Она сидела очень беспокойно, то и дело неестественно выпрямляясь, поводя плечами, закидывая голову, словом, из всех сил стараясь спастись от гвоздей и проволоки, скрытых в кресле. Со стороны казалось, что её кусают тысячи блох.
А разве поведение Мехри-ханум в данном случае не отражает её мировоззрения вообще? Она мучает себя, чтобы казаться такой, какой её хотят видеть. Ханум Борунпарвар, подобно многим аристократкам Тегерана, ежедневно с невероятными усилиями и в страшных мучениях затягивает себя этим ужасным корсетом, который сокращает тело на одну треть, делает его более стройным, гибким и молодым. Впрочем, не правда ли, стоит потерпеть немножко во имя того, чтобы люди, которые отлично знали, что ей уже сорок лет, принимали её — тьфу, тьфу, как бы не сглазить — за шестнадцатилетнюю девушку?
Приглашённое в этот вечер общество представляло собой довольно странное сборище. Двумя столпами, подпиравшими его, были Мехри Борунпарвар и Нахид Доулатдуст. Они обладали здесь неограниченной властью, хотя и являлись рупорами различных группировок, отношения между которыми основывались на фальши и лицемерии. Участницы собрания видели друг друга насквозь и всё же продолжали лгать и рисоваться.
Мужчины, выдававшие себя за патриотов и верных сынов отечества, на деле были вероломными предателями, кровопийцами и душегубами. Их жёны, дома грубые даже с собственными детьми, в то же время состоят членами благотворительных обществ и заботятся о сиротах; дома обычно раздражённые и ядовитые, как змеи, они на людях стараются быть сладкоречивыми и любезными. Детей своих они не воспитывают, предоставив это нянькам и слугам, но в благотворительном обществе донимают прачек, требуя отличной стирки сиротского белья. И всё это для того, чтобы, собравшись в гостиной Нахид Доулатдуст, лицемерно похвастаться перед дамами своей деятельностью. Ханум Борунпарвар уже несколько лет посещает курсы английского языка, только бы создать видимость большой занятости, только бы пощеголять этим перед дамами. Но за всё время она не научилась даже читать по— английски.
Несчастные женщины, они лучше других понимают свою ограниченность и ничтожность. Поэтому-то они и пускают в ход все средства косметики, делают вид, что сострадательны и милосердны, хоть этим стараясь привлечь внимание мужчин.
Эти люди, получившие в наследство от своих предков все их дурные качества, порождённые невероятно тяжёлой жизнью и переходившие из поколения в поколение, были сотворены природой для того, чтобы жить, как и их предки бездомными, в позоре и бесчестии. Но в один прекрасный день произошло нечто необычайное и горстка низменнейших, ещё недавно бывших на «дне» людей поднялась на самую высокую ступень общественной лестницы. Теперь им уже ничего больше не оставалось, как скрывать свою гнусную натуру и подлые нравы под шёлковой, шитой золотом одеждой да стремиться выдавать себя совсем не за тех, кем они были на самом деле.
Итак, ханум Борунпарвар с большим огорчением опустилась в неудобное кресло и погрузилась в свои мысли. Разве это кресло не походило на собравшихся в зале приятельниц? Красная в цветах бархатная обивка манила к себе и сулила полное блаженство, но стоило опуститься на сиденье, как в несчастного впивались пружины и его сразу постигало разочарование.
Махин Фаразджуй, сердечная приятельница Мехри, оказалась рядом с ней. Она сидела на деревянном стуле. Вот уже двенадцать лет эти закадычные подруги лицемерят, лгут друг другу. Где бы ни повстречались, они поют друг другу дифирамбы, клянутся в верности. Но послушайте, что говорят эти женщины друг о друге за глаза. В самом начале вечера, ещё до прихода Мехри, Нахид проговорила: «Не знаю, почему нет Мехри? Может быть, она опять кем-нибудь увлечена?» На что Махин ответила: «Не огорчайтесь, дорогая, она сейчас явится, как внезапная смерть, наговорит нам массу всякого вздора и, как всегда, начнёт кичиться своей деятельностью в «проклятом благотворительном обществе». Именно в этот момент дверь отворилась и на пороге появилась запыхавшаяся Мехри-ханум Борунпарвар. Торопливо взбегая по ступенькам лестницы, она не могла расслышать слов своей подруги. Ну а если бы даже и расслышала, что это изменило бы? Предположим, всё было бы наоборот! Мехри сидела бы в комнате, а Махин отсутствовала. Разве Мехри не сказала бы то же самое о своей приятельнице? Какие же они аристократки, если не лицемерят друг перед другом! Если они станут честными, правдивыми и искренними, что тогда отличит их, разъезжающих в автомобилях новейших марок, от всяких там жён бакалейщиков и разносчиков, шлёпающих босиком по уличкой грязи?
Почему, спрашивается, человек, и к тому же женщина, одевающаяся в самые дорогие платья, украшающая себя золотом, изумрудами, бриллиантами и жемчугами, разъезжающая в восьмицилиндровом автомобиле, женщина, которая живёт в роскошном доме и является непременным членом аристократического общества города, почему она должна быть такой простачкой, чтобы верить всякому книжному вздору о нравственности и морали? Почему она должна волновать своё драгоценное сердце чепухой, которую выдумали неимущие ради собственного успокоения?
Откровенно говоря, никакая слава, никакое величие, положение в обществе и высокая должность не даются без обмана и лицемерия. А вы хотите, чтобы сладкоречивая и злоязычная ханум Махин Фаразджуй или чересчур порядочная дама-благотворительница Мехри Борунпарвар были честны и неподкупны? Прямо-таки скажем, странные у вас желания!
Да смилостивится аллах на том свете над предками этих двух дам, ведь они, как и Марьям Хераджсетан, которая выделяется этим среди жён генеральных директоров и генерал-губернаторов, имеющих не только личные заслуги, но и заслуги предков, не лгут во всеуслышание и не распространяют ложь по радио и в газетах. Они и подобные им хотя бы соблюдают внешние приличия и делают вид, что относятся с уважением к людям своего круга. В обществе они стараются поддерживать показную дружбу и даже помогают друг другу! А разве этого недостаточно для женщин их круга, чтобы слыть порядочными?!
Кстати, никогда за свои семьдесят с лишним лет ханум Марьям Хераджсетан не была так разговорчива, как в этот вечер. Пусть останется грех на совести людей, утверждающих, что в молодости ханум была красавицей и украшала собой общество. Сейчас она больше напоминает ведьму или колдунью.
С того дня, когда волосы ханум начали седеть, она каждое утро, подходя к зеркалу, выдёргивала белые нити и теперь стала похожа на жирную лярскую курицу, на плешивой голове которой торчит только тонкий хохолок. Эта ничтожная растительность, украшающая голову красавицы, растительность, напоминающая волоски кукурузы в начале осени, жалкие остатки прежней роскоши и блеска бедной пустомели, были — одному богу известно, какими усилиями, — выкрашены хной в рыжий цвет.
Да, можно посочувствовать этому отставшему от каравана бытия путнику, этому обломку величия двора Насер-эд-Дина[4], этой бедной даме хотя бы уже потому, что ей по утрам приходилось в страшных муках выдёргивать свои седые волосы. Каждый выдернутый волосок орошал её глаза слезами, и она вытирала их пёстрым платком. А наутро страдания начинались снова.
Вы не представляете себе, какие муки испытывает Марьям Хераджсетан, когда ветреные, праздношатающиеся молодые люди стараются отыскать в ней былую красоту и очарование! Ведь ей даже в знойные дни приходится закрывать свои утомлённые жизнью плечи и дряблую старческую шею тяжёлой накидкой из чернобурых лис!
Когда она, стоя перед зеркалом, надевает на палец известное всему Тегерану кольцо с изумрудом и с гордостью, которую не испытывает и победитель на поле боя, подносит руку к гладкой поверхности стекла, её глаза блестят ярче, чем у восемнадцатилетней красавицы.
