В это пасмурное дождливое утро господин Али Акбар Дипломаси был поглощён размышлениями о том, какие новые методы стоило бы применить в воспитании молодого поколения — новоявленной знати этой древней страны, стяжателей и любителей наживы — и как ему лучше поразить мир цитатами из Сократа, Платона, блеснуть безграничной широтой своих знаний.

Кто не сидел рядом с этим мировым учёным, не убедился воочию в его неиссякаемых знаниях, не ощущал цветения его языка, не поднимался с ним на вершины наук древнего и нового мира, с этим учёным, не достигшим неба только потому, что не было подходящей лестницы, тот не сможет понять и представить себе, насколько такие дельцы, приспособившиеся к науке и завладевшие ею, унижают страну, презирают свой народ, а мировую науку превращают в детскую забаву и источник наживы. Разумеется, и господин доктор Али Акбар Дипломаси, являясь памятью о предках — царство им небесное — на широких просторах вселенной и арене земного мира, имеет право на всех смотреть свысока, не считаться ни с чем и презирать простых смертных.

В этот день наука и знание, осведомлённость и предвидение с особой силой проявлялись в учёной особе. Оно и понятно. Ведь он должен был предстать пред ясные очи господина доктора Тейэби, выложить ему харвары[53] знаний, равные горе Эльбурс, изумить и покорить его своей эрудицией.

Итак, хочешь не хочешь, а господину ректору Тегеранского университета в американской дымчатой шляпе и свободном плаще горохового цвета пришлось подойти к четырехступенчатой лестничке обители господина Ахмада Бехина, ещё раз превращённой в лобное место правительства Ирана. Разве мог Мешхеди Мохаммед Голи, который чутьём угадывал приближение к дверям журналиста, мошенника или депутата от любого города, не услышать приближения человека науки не только земной, но и потусторонней! Разумеется, с присущей ему таинственностью и учтивостью он плавно и быстро открыл дверь этому морю знаний, словно опасаясь, что, если он замешкается хоть немного, море разольётся и затопит весь квартал Сарчашме.

Люди из Йезда хорошо знают, что шутить с учёными мужами, заставлять их ждать за дверью — дело опасное. Мирские науки слишком многообразны. Тут и солёная вода морей, и страшные ветры пустынь, гром, молния, всё разрушающие бури, печи дьявола и огненные языки пламени, стихийные бедствия, эпидемия чумы и холеры, страшные Гог и Магог и орды Гитлера и Муссолини. Из всех наук самой благородной является педагогика, которая восходит от великих греков и римлян. Она содержит в себе необычайную внутреннюю силу, которой покоряются даже такие могучие животные, как слон. Так как же тут устоять несчастному старику из Йезда, согнувшемуся в три погибели, стоящему уже одной ногой в могиле, готовому упасть от малейшего дуновения ветерка!

Господин Тейэби Йезди, готовясь к приёму посетителей, которых сегодня ожидалось больше, чем обычно, только было собрался в гостиной господина Ахмада Беда Бехина, как всегда, устроиться в древнем, расшатанном, обитом красным бархатом кресле и обдумать кое-какие дела, как в дверях появилась голова ректора университета.

На сей раз даже этот пройдоха из Йезда, сам способный одурачить любого и уже двадцать лет терроризирующий столицу Ирана, пройдоха, которого ничто не могло удивить, не смог скрыть своего удивления.

Господин доктор Али Акбар Дипломаси сегодня был особенно лицемерен. Но так как господин доктор Тейэби и сам был не лыком шит, он в ответ на льстивое, подобострастное «салям»[54], цена которому ему была вполне ясна с ехидной улыбкой ответил:

— Алейком-ас-салям[55], господин доктор, да будут ясны ваши очи. Встреча с вами в такой ранний час — великое счастье. Иншаалла[56], нашему делу обеспечен успех, если первым посетителем являетесь вы, ваше превосходительство!

Господину ректору ничего не оставалось, как сделать вид, что он не понял насмешки.

Если педагогическая наука не дала ему знаний, то по крайней мере она научила его в нужный момент стерпеть обиду, проглотить, даже не поморщившись, горькую пилюлю. И разве горечь эта не вознаграждается потом сладостью достигнутого?

Господин ректор ответил так, словно именно подобное приветствие он и ожидал услышать:

— Вы же знаете, думая о встрече с вами, человек может потерять и сон, и аппетит,

— Прошу вас, не снимайте пальто, в комнате ещё прохладно. Что поделаешь с этим старым дураком Мохаммедом Голи: прожил на свете восемьдесят лет, а до сих пор не может догадаться, когда нужно встать пораньше и натопить печь.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, это пустяки. Такие люди, как я, привыкли ко всему.

— О, ваши достоинства известны всем. Но мне хотелось бы знать, что заставило вас после столь долгого перерыва вспомнить вашего искреннего друга?

— Да что вы, ваш покорный слуга всё время думает о вашем превосходительстве. Только позавчера я через господина доктора Музани передавал вам поклон.

Да, да, он говорил мне, что вы хорошо отзываетесь обо мне. Но вот в конце прошлой недели я просил вас об одном молодом человеке из Йезда, моём дальнем родственнике, и вы проявили нелюбезность.

— Клянусь честью, вас неверно информировали. Дело

в том, что последние дни я был очень занят и не смог выполнить вашу просьбу. В секретариате уже давно заготовлена бумага, она просто залежалась в портфеле вашего покорного слуги. Сию минуту, при вас, я её подпишу, отдам вам и буду просить лично передать молодому человеку.

С этими словами уважаемый учёный поднял с ковра известный всему Тегерану американский портфель жёлтой кожи, степенно открыл его, достал из голубой папки письмо, напечатанное на машинке, взял паркеровскую ручку — память о последней поездке в Европу — и скупым, нервным движением вывел свою подпись. Затем он поднялся и с подобострастием, в котором сквозило лицемерие, передал письмо господину доктору Тейэби — герою дня и благодетелю всех министров будущих кабинетов. Важнейший столп конституционализма Ирана взял письмо, с трудом прочёл его, провёл рукой по лбу и успокоился. А господин доктор Али Акбар Дипломаси закрыл портфель, снова поставил его на пол и, думая о том, что эта подпись ещё не решает дела, сказал:

— Обычно ваше превосходительство считались с моей занятостью, и, если я забывал что-нибудь сделать, вы напоминали мне о своей просьбе.

— Вы ведь знаете, господин доктор, что я тоже очень занят. Целыми днями меня одолевают со всех сторон женщины и мужчины — старые и молодые, мусульмане и неверные. Разве тут упомнишь, что обещали и не сделали тебе друзья?

— Горбан[57], но и меня одолевают мусульмане и неверные. Да что и говорить, человек так погряз в неприятностях, которых становится всё больше и больше, что не замечает, что делается вокруг.

— Всё это так, однако юноша был у вас несколько раз, но вы изволили его избегать.

— Ваш покорный слуга решительно опровергает это. Либо юноша неверно информировал вас, либо при встрече со мной он не сказал, что пришёл от имени вашего превосходительства. Я даже мысли не могу допустить, что так обошёлся бы с ним, зная, что он рекомендован вами.

— Я очень ценю вас, но за вами водится грешок: стоит вашему ослу перейти мост, вы начинаете вести себя, как хаджи[58]; короче, как только устроите свои дела, так и знать нас не хотите.

Господин доктор Али Акбар Дипломаси сделал такое страдальческое лицо, что, казалось, из-под его очков в золотой оправе вот-вот брызнут слёзы, и жалобно произнёс:

— Умоляю вас, не оставьте меня в немилости. Как могло случиться, что после стольких лет моего неизменного расположения к вам вы усомнились в моей преданности? Вы же знаете, я человек простой, в политику не вмешиваюсь, всю жизнь учился, дышал дымом коптилки. Видит бог, я не лицемер. Будь я таким, разве бы я смог руководить государственным университетом и ладить с ограниченными, избалованными барчуками?