Как раз в этот момент ко мне подошел ведущий и, объяснив, что у них сейчас перерыв, попросил меня выйти на улицу. Но странные хлопки мужчины в ящике меня заинтересовали. Обойдя балаган снаружи, я нашел в брезентовой стенке небольшую дырку. Заглянув в нее, я увидел, как ведущий помогает мужчине выбраться из ящика. Оказавшись на свободе — голова, разумеется, была у него на месте, — мужчина стремглав бросился в угол балагана и стал справлять нужду. По-видимому, хлопок в ладоши означал, что он больше не может терпеть. Ну не потеха ли? Ха-ха…

— Ты что же, пришел сюда, чтобы потешить меня забавной историей? — сердито оборвал я Хонду.

Тот сразу же сделался серьезным и сказал:

— Да нет. Дело в том, что я обознался. Опять неудача… И так все время. Просто на этом примере я хотел показать тебе, скольких трудов мне стоят эти розыски.

Разумеется, рассказ Хонды здесь можно было бы и не приводить, но он служит хорошей иллюстрацией к нашим долгим и безрезультатным поискам Сюндэя Оэ.

И все же необходимо упомянуть об одном загадочном факте, который, как мне казалось, служит ключом к разгадке всей этой таинственной истории. Речь идет о парике, обнаруженном на голове покойного г-на Коямады. Решив, что парик был куплен где-нибудь в районе Асакусы, я обошел все заведения в том районе, торгующие подобными вещами, и в конце концов в лавке «Мацуи» на улице Тидзукатё напал на след. Здесь я нашел парик, очень похожий на тот, что был на покойном. По словам хозяина лавки, в точности такой парик он продал одному из своих заказчиков, только не Сюндэю Оэ, как я предполагал, а самому Рокуро Коямаде.

Да, судя по описаниям хозяина лавки, покупателем был не кто иной, как г-н Коямада. Более того, заказывая парик, Коямада сообщил свою фамилию, а когда парик был готов (как раз в самом конце прошлого года), сам пришел за ним. По словам хозяина лавки, г-н Коямада приобретал парик для себя, считая, что лысина его уродует. Почему же тогда Сидзуко, его жена, ни разу не видела его в парике? Сколько я ни размышлял над этой загадкой, решить ее мне не удавалось.

Что же касается моих отношений с Сидзуко, то после смерти г-на Коямады они постепенно становились все более дружескими. Так уж получилось, что из советчика я вскоре превратился в ее покровителя. Даже родственники покойного г-на Коямады, зная о том, сколько внимания я уделил Сидзуко, начиная с известного обследования чердака, не считали возможным меня игнорировать. К тому же следователь Итосаки, обрадованный тем, что мы с Сидзуко находимся в дружеских отношениях, просил меня время от времени наведываться к ней и оказывать ей всяческую поддержку. Таким образом, я мог совершенно открыто бывать в доме Сидзуко.

Как я уже отмечал, Сидзуко с первой же нашей встречи прониклась ко мне чувством симпатии как к человеку, чьи книги были любимы ею, теперь же, когда нас связали столь сложные обстоятельства, она видела во мне свою единственную опору. Подобное развитие наших отношений было вполне естественным.

Встречаясь с Сидзуко, я ловил себя на том, что отношусь к ней иначе, нежели до смерти ее мужа, — если прежде она казалась мне совершенно недоступной, то теперь страсть, таившаяся в ее белоснежном теле, прелесть ее плоти, умевшей быть одновременно и неуловимой, и удивительно осязаемой, внезапно приобрели для меня реальный смысл. И уж совсем нестерпимым мое желание стало тогда, когда я случайно увидел в спальне Сидзуко небольшой хлыст заграничной работы.

Ничего не подозревая, я спросил Сидзуко:

— Ваш муж увлекался верховой ездой?

На мгновение лицо Сидзуко побледнело, затем залилось яркой краской. Едва слышно она ответила:

— Нет.

Благодаря этой своей оплошности я неожиданно узнал тайну странных красных следов на спине Сидзуко. Теперь я вспомнил, что не раз с удивлением обращал внимание на то, что эти рубцы время от времени принимали иную форму. Но теперь… Значит, муж Сидзуко, этот добродушный лысый человек, обладал отвратительными наклонностями садиста!

Но это еще не все. Теперь, когда со дня смерти г-на Коямады прошел месяц, эти красные следы у Сидзуко исчезли. Как только я сопоставил свои наблюдения, мне уже не нужно было выслушивать объяснений Сидзуко, чтобы убедиться в собственной правоте.

Но почему после этого открытия я не переставал изнывать от желания? Быть может, и во мне, к стыду моему, таились порочные наклонности, присущие покойному г-ну Коямаде?

Двадцатого апреля, спустя ровно месяц после смерти Коямады, Сидзуко совершила паломничество в храм, а вечером пригласила родственников и друзей покойного мужа, с тем чтобы по буддийскому обычаю вознести молитвы духу усопшего. В числе прочих был приглашен и я. В тот вечер произошло еще два события (хотя, на первый взгляд, они не имели друг к другу никакого отношения, впоследствии выяснилось, что между ними все-таки существовала некая роковая связь), настолько потрясшие меня, что я, наверное, буду помнить их до конца жизни.

Мы с Сидзуко шли по темному коридору. После того как гости разошлись, я еще на некоторое время задержался, обсуждая с ней положение дел с розысками Сюндэя. В одиннадцать часов я поднялся — засиживаться дольше было уже неприлично (что могла подумать прислуга?) — и направился к выходу, где меня уже ждало вызванное Сидзуко такси. Сидзуко пошла проводить меня до парадного. Так мы оказались с ней вдвоем в коридоре. Выходившие в сад окна коридора были открыты. Как только мы поравнялись с первым из них, Сидзуко вскрикнула и обеими руками обхватила меня.

— Что случилось? Что вы увидели?

Вместо ответа она, по-прежнему прижимаясь ко мне, одной рукой указала в сторону окна.

Вспомнив о Сюндэе, я похолодел от страха, но тут же пришел в себя: в темноте сада между шелестящими листвой деревьями бежала белая собака.

— Да это же собака! Вы напрасно испугались, — сказал я, нежно взяв ее за плечо. Но, хотя бояться было уже нечего, Сидзуко объятий не размыкала. Теплота ее тела внезапно передалась мне. Неожиданно для самого себя я стиснул ее в объятиях и приник губами к ее губам.

Не знаю уж, было ли это на счастье мне или на беду, но она не только не сделала ни малейшей попытки отстраниться, но, напротив, с какой-то застенчивой силой прижала меня к себе.

Случись все это не в день поминовения ее мужа, мы, наверное, не испытали бы такого острого чувства вины. В тот вечер мы не сказали друг другу больше ни слова и даже не посмели взглянуть друг другу в глаза.

Я сел в машину, но мысли мои по-прежнему были заняты Сидзуко. Мои губы все еще ощущали прикосновение ее горячих губ, моя грудь хранила жар ее тела, сердце бешено стучало.

Меня обуревали противоречивые чувства: то я готов был прыгать от счастья, то испытывал мучительные угрызения совести. Я смотрел в окно машины и ничего не видел.

И все же, как это ни странно для человека в моем состоянии, меня с самого начала не покидало ощущение, что в машине присутствует какая-то хорошо мне знакомая маленькая вещица. Погруженный в мысли о Сидзуко, я глядел перед собой, а эта вещица мелькала у меня перед глазами. «Почему, ну почему я все время смотрю в одну точку?» — рассеянно спрашивал я себя, и вдруг ответ нашелся сам собой.

На руках у водителя, грузного сутулого мужчины в поношенном синем демисезонном пальто, сидевшего за рулем, были элегантные дорогие перчатки, совсем не вязавшиеся с его обликом.

От моего взгляда не укрылось, что это были зимние перчатки, вовсе не подходящие для апрельской погоды. А главное — кнопка, вот что больше всего меня поразило! Круглый металлический предмет, который я обнаружил на чердаке в доме Коямады и принял за пуговицу, оказался не чем иным, как кнопкой от перчатки.

Разумеется, в беседе со следователем Итосаки я упомянул о найденной мною металлической пуговице, но, во-первых, тогда у меня не было ее при себе и, во-вторых, поскольку личность преступника была уже известна, мы со следователем не придали значения такого рода улике. Скорее всего, эта пуговица так и лежала бы у меня в кармане жилета от зимнего костюма.