Уже 29 сентября Молотов, принимая министра иностранных дел Литвы Л. Наткеивичюса, поставил перед ним ультиматум: «Советскому Союзу известна дружественность Литвы по отношению к СССР. Настала пора сделать эту дружественность более реальной. Ни для кого не является секретом, что Литву стремится перетянуть на свою сторону Германия. Следовательно, для СССР важно знать, к какой стране Литва испытывает большие симпатии. Сейчас недостаточно быть „ни теплым, ни холодным, а надо принять решение“» [709].

1 октября стало известно, что «на условиях с Эстонией латыши согласны разговаривать» [710]. 2 октября, беседуя с вызванным в Москву министром иностранных дел Латвии В. Мунтерсом, Сталин говорил: «Ни вашу конституцию, ни органы, ни министерства, ни внешнюю и финансовую политику, ни экономическую систему мы затрагивать не станем». Сталин сдержит это обещание, но только до тех пор, пока не определится исход англо-франко-германской войны. Молотов пояснил Мунтерсу, что СССР заботится об укреплении своей безопасности, но, расслабившись, проговорился и о других, уже имперских интересах СССР, унаследованных от Российской империи: «Еще Петр Великий заботился о выходе к морю» [711]. Отныне Петр станет признанным авторитетом для сталинской внешней политики. Чтобы сомнений не оставалось, Сталин констатировал: «Я вам скажу прямо: раздел сфер влияния состоялся» [712]. 5 октября был заключен советско-латвийский пакт, по которому СССР получил право на создание военных баз в Латвии, в том числе в Лиепае и Вентспилсе. Здесь также размещалось до 25 тыс. военнослужащих. «Я должен рассеять также все сомнения и подозрения, что безопасность нашей страны может быть поставлена под угрозу извне» [713], — заявил президент Латвии К. Ульманис. 10 октября был заключен аналогичный договор с Литвой. Он прямо увязывался с передачей литовцам Виленской области.

18 октября советские войска вступили в Прибалтику. Пока СССР соблюдал в отношении прибалтийских режимов предельную корректность. «Весь личный состав наших частей должен знать, что по Пакту о взаимопомощи наши части расквартированы и будут жить на территории суверенного государства, в политические дела и социальный строй которого не имеют права вмешиваться… Настроения и разговоры о „советизации“, если бы они имели место среди военнослужащих, нужно в корне ликвидировать и впредь пресекать самым беспощадным образом, ибо они на руку только врагам Советского Союза и Эстонии» [714], — говорилось в приказе Наркома обороны войскам, вступавшим на территорию стран Прибалтики.

Сталин говорил Димитрову 25 октября: «Мы думаем, что в пактах о взаимопомощи (Эстония, Латвия, Литва) нашли ту форму, которая позволит нам поставить в орбиту влияния Советского Союза ряд стран. Но для этого нам надо выдержать — строго соблюдать их внутренний режим и самостоятельность. Мы не будем добиваться их советизации. Придет время, когда они сами это сделают» [715].

9 сентября Коминтерн возобновил критику «предательской политики» социал-демократии. Центр тяжести в обличении двух воюющих империалистических группировок все сильнее склонялся к критике либеральных режимов. Для части коммунистов это было возвращением к привычной принципиальной политике, которая проводилась до периода Народного фронта. Выступление против войны и своих капиталистов соответствовало их мировоззрению гораздо больше, чем голосование за военные кредиты, осужденное еще Лениным. Однако часть коммунистов, четче осознававшая опасность фашизма, попыталась сопротивляться. Г. Поллит и его сторонники в ЦК КПВ даже проголосовали в октябре 1939 г. против тезисов Коминтерна, после чего Поллит был заменен на посту Генерального секретаря КПВ Р. Даттом.

Треть парламентской делегации ФКП подала в отставку, но остальные поддержали новый курс. Союз леваков и циничных слуг Москвы оказался преобладающим во всех коммунистических партиях. При чистке 30-х гг. леваки уцелели как раз в компартиях либеральных стран.

Но даже их ожидал новый шок — агрессия СССР против Финляндии.

Финляндия оставалась последним прибалтийским государством, отнесенным к сфере влияния СССР, с которым не удалось заключить пакт «на условиях эстонцев». До советско-германского пакта СССР рассматривал Финляндию как опасный плацдарм, с которого может быть совершено нападение на Ленинград. Взятие Ленинграда — самый большой успех северного фланга стратегических «клещей», огромная опасность для СССР. В 1940 г. Сталин вернулся к этой теме. Противник может «прорваться к Ленинграду, занять его и образовать там, скажем, буржуазное правительство, белогвардейское, — это значит дать довольно серьезную базу для гражданской войны внутри страны против Советской власти» [716]. Учитывая, что Ленинград находился всего в 32 км. от границы с Финляндией, в случае высадки в этой стране сильного экспедиционного корпуса другой державы такая перспектива не казалась Сталину фантастической. По мнению Т. Вихавайнена, «в Москве при анализе внешней политики не замечали склонности малых стран к нейтралитету» [717]. Какая близорукость Москвы! Но опыт европейской войны показал, что нейтралитет малых стран не является препятствием для германской агрессии. Так что опасения СССР по поводу прохода войск противника через нейтральные страны были вполне оправданы.

5 марта 1939 г. Литвинов предложил правительству Финляндии сдать в аренду на 30 лет острова Гогланд, Лавансаари, Сейскари, Тюторсаари для наблюдательных пунктов на подступах к Ленинграду. 8 марта финны отвергли это предложения, но переговоры продолжались.

Советско-германский пакт и европейская война изменили ситуацию. Советские требования стали тяжелее, а финляндское руководство осознало, что придется пойти на некоторые уступки. Из всех прибалтийских стран Финляндию оставили «на закуску». 5 октября Молотов пригласил финского посла и предложил делегации Финляндии прибыть в Москву для переговоров «по некоторым конкретным вопросам политического характера» [718]. По каким вопросам? — По некоторым. Финны ответили не сразу, и это вызвало раздражение в Москве. Советский посол В. Деревянский говорил министру иностранных дел Финляндии Э. Эркко: «Финляндия отнеслась к предложению иначе, не так, как Прибалтика, и это может пагубно сказаться на ходе событий» [719].

В СССР перед переговорами готовили разные варианты требований к Финляндии. Предполагалось отодвинуть границу от Ленинграда вдвое дальше, до линии Местерярви — Коневец, передать под контроль СССР ряд стратегически важных островов, в том числе Ханко, где планировалось создать базу. Это позволило бы полностью контролировать вход в Финский залив. «Программа максимум» отодвигала границу еще дальше, почти до Выборга, и предполагала передачу СССР района Петсамо, отрезая Финляндию от Северного ледовитого океана. В обмен СССР был готов предоставить малонаселенные районы Карелии. Эти изменения должны были, как и в случае со странами Прибалтики, стать результатом договора о взаимопомощи. В Выборгскую губернию вводились бы советские войска. Это значило, что финны теряли свою линию долгосрочных укреплений, и в любой момент Красная армия могла бы свободно войти в Хельсинки. Дилемма, которая стояла перед Чехословакией, теперь встала и перед финнами — сдаться в призрачной надежде на хрупкий мир, или защищать свои укрепления.

Для начала финское руководство во главе с премьер-министром А. Каяндером и главнокомандующим К. Маннергеймом (в его честь финская линия укреплений стала называться линией Маннергейма) решило тянуть время. На создание баз на своей территории Финляндия не соглашалась, но была готова откорректировать границу за соответствующую компенсацию в Карелии, и даже предоставить СССР острова Сейскари, Лавансаари и Тютярсаари, в крайнем случае еще Суурсаари. Понятно, что корректировка границы, допустимая для Финляндии, не должна была затронуть линию Маннергейма (финны были готовы демонтировать лишь ее передовую часть). В Москву отправились финские министры В. Таннер и Ю. Паасикиви. 12 октября начались переговоры. Сталин быстро понял, что торг с финнами возможен лишь на основе «программы минимум». Отодвинуть границу предполагалось по скромной линии Липпола — Койвисто, которая затрагивала лишь часть «линии Маннергейма» у Финского залива. В это время советская сторона требовала разоружения укреплений по обе стороны новой границы. Этот опасный пункт мог стать предметом торга, но до его подробного обсуждения дело не дошло.