— Не все продают свою совесть!
— Пане ласкавый, я понимаю, вам это неприятно слышать, а мне, думаете, приятно говорить об этом? Больно, понимаете, больно. И важно ли, что не все продают? Неважно, потому что продают свою совесть именно те, которые имеют возможность продавать нашу страну. Эх, пане ласкавый, что говорить. Вы надолго приехали?
— Навсегда.
— Дай вам бог. Вы молоды, может, и до лучших времен доживете.
Костюшко понял, что почтарь тяжело переживает позор раздела; он весь во власти своего горя и говорит о нем даже с незнакомым человеком, как больной говорит со всеми о своей болезни. Но горе почтаря обрадовало Костюшко: если первый поляк, которого он встретил на варшавской земле, так болезненно переживает несчастье своей родины, то этим несчастьям скоро наступит конец, ибо народ, осознавший свою болезнь, сумеет найти средство для ее лечения.
Все, о чем говорил почтарь, Костюшко знал уже в Париже, но для него, для Костюшки, новое заключалось в том, что его чаяния и его боль текут в русле народных чаяний и народной боли.
Бывало, в Париже, когда тревожные мысли о родине отгоняли сон, он мучился не только тем, что дела Польши плачевны, а больше оттого, что польский народ смирился, сжился со своим позором. А тут, оказывается, народ не смирился — ему стыдно, ему больно, он говорит о своем горе.
— Пане добродею, — сказал Костюшко, желая хоть словом утишить горе горбуна, — Висла и та не течет прямо к морю, она петляет, выписывает зигзаги, а у Вышогрода она даже пытается повернуть вспять. Так и жизнь. Важно, чтобы народ видел свое море, стремился к нему.
— То Висла, пане ласкавый, она течет в одном русле, одним потоком, а у нас потоков много, и все они в разные стороны бегут.
— Вы правы, но я верю, что горе объединит народ, что из горя может родиться злоба, а из злобы — сила.
Горбуну не понравились слова приезжего: в них слышалось желание, а не уверенность, но и за эти слова, за этот луч надежды был горбун благодарен незнакомцу. Он взял его под локоть.
— Позвуль, пане ласкавый, я тебя в комнату провожу.
— А если панове офицеры приедут?
— До холеры тых панув офицерув! — зло ответил почтарь.
Костюшко позавтракал, надел голубой капитанский мундир с красными отворотами, пропустил через портупею отцовскую саблю и направился в город. В этот день он хотел справить два дела: выхлопотать аудиенцию у короля и посетить князя Чарторийского, своего бывшего директора.
В хорошо знакомые улицы Варшавы вошло что-то новое. Народу стало больше, домов стало больше, но больше стало и чужеземных офицеров. На каждом шагу встречались пруссаки в черных, словно траурных, мундирах, русские в золотом расшитых ментиках, австрийцы в высоких лакированных шапках. Варшавяне, обычно веселые, словоохотливые, держались ближе к домам и шли, словно погруженные в думу. Шляхтичи в цветных кунтушах, с карабелью на боку, те шляхтичи, которые всегда ходили стадом, фанфароня во всю глотку, и они притихли, стали незаметнее.
Через Краковскую Браму Костюшко вышел к королевскому Замку. Перед ним толпился народ. К воротам то и дело подъезжали кареты, верховые.
Костюшко подошел к гвардейцу, дежурившему у калитки.
— Хотел бы видеть пана Водзиевского, — сказал он часовому.
— Имч пана пулковника Водзиевского, — поправил его часовой.
— Пусть так будет, — согласился Костюшко.
Часовой распахнул калитку и крикнул:
— Франек! До имч пана пулковника Водзиевского!
Из караулки вышел другой гвардеец.
— Прошу пана капитана! — предложил он Костюшке.
Гвардеец привел Костюшку в кордегардию. В огромной комнате на нарах отдыхали солдаты. Вдоль стен — ружья в козлах. На длинном столе стояли жбаны, крынки, кружки.
Следуя за Франеком, Костюшко поднялся по крутой винтовой лестнице на второй этаж и попал в узкий полутемный коридор.
— Пан капитан обождет, замельдую имч пану пулковнику.
Франек раскрыл одну из трех дверей и исчез.
«Имч пан пулковник, — подумал Костюшко. — Лет этому пану пулковнику не больше, чем мне, знаний у этого пана пулковника меньше, чем у меня, но я Костюшко, а он сын ясновельможного пана каштеляна. Он — в кабинете, а я — в коридоре, проситель…»
— Имч пан пулковник просит пана капитана.
Водзиевский лежал на широком диване и чистил
ногти. Увидев Костюшко, он бросил пилку, вскочил.
— Швед! Ты?
Он обнял приятеля.
— Рад видеть тебя! Когда ты приехал?
— Только сегодня.
— Садись рассказывай. — Он подошел к шкафчику, достал оттуда два бокала и бутылку. — Ей-богу, Швед, я рад тебя видеть. — Он разлил вино по бокалам, — За твой приезд! — Они выпили. — Скажи, Швед, правда, что ты бросил живопись?
— Правда, Вацлав, я предпочел изучать военное дело.
— Ты всегда что-нибудь выкинешь. Не любишь прямых дорог. Как там, в Париже, весело тебе жилось?
— А я туда поехал не для веселья. Работал, и работал много. А ты, вижу, в гору пошел.
— Какая это гора! Старший дворник! Жду, пока его королевская милость подпишет мою номинацию в генералы.
— А тогда?
— Тогда — дивизия. Понимаешь, Швед, второй кавалерийской дивизией буду командовать!
— Даже знаешь, какой дивизией.
— Уже патент выкупил. Но хватит обо мне! Что ты думаешь с собой делать?
— За этим и пришел к тебе. Посоветуй, Вацлав.
— Добейся номинации в полковники и бери полк.
— А кто мне полк даст?
— Купи патент. Всего восемнадцать тысяч злотых.
— Нет у меня таких денег. И половины не наскребу.
Водзиевский наполнил бокалы, сам выпил.
— Плохо, — сказал он, — плохо без денег. А протекцию имеешь?
— На князя нашего надеюсь.
— Плохая надежда. Чарторийский не в фаворе. И, кроме того, он в Пулавах. Нет ли у тебя кого-нибудь из окружения Понинского?
— Этого негодяя! — возмутился Костюшко.
— Эх, Швед, — серьезно промолвил Водзиевский, — ты, видать, не изменился, все еще о Тимолеоне грезишь. Времена Тимолеона прошли. Антони Понинский государством правит. И как бы ты ни относился к нему, его воля для тебя закон.
— А мне кажется, дорогой мой Вацлав, что он недолго усидит в седле.
— На твой век хватит.
— Не хватит. У Штакельберга достаточно дукатов, чтобы купить Понинского, но нет в мире столько золота, чтобы купить весь польский народ.
— Бредни, Швед, пойми меня, бредни. Это у тебя навязчивая идея: народ, народ и опять народ. Народ — это стадо. Куда пастух поведет, туда и пойдет. Мы с тобой сейчас не в корпусе, где при свете луны мир казался нам поэтическим сновидением. Жизнь — штука жестокая, в жизни только две дороги: направо или налево. Хочешь жить — иди к Понинскому или Штакельбергу; не хочешь — поезжай в Сехновицы капусту сажать.
— Опять же, Вацлав, не согласен с тобой. Есть и третий путь.
— Какой?
— Служить родине, ее славе, ее чести, как нас с тобой учили в корпусе.
— Опять Тимолеон! — рассмеялся Водзиевский. — Швед, ведь родина, по крайней мере сегодня, — это и есть понинские, штакельберги, массальские, сулковские — все те, которые теперь управляют Польшей. От них ты зависишь. Одному из них ты должен поклониться, если не собираешься капусту сажать.
— Есть еще один человек, от которого зависит моя судьба. Король.
Водзиевский наполнил свой бокал, выпил и угрюмо промолвил:
— Что ж… Попытайся.
— Устрой мне аудиенцию.
После долгого молчания Водзиевский сказал:
— Хорошо. Устрою. Где ты живешь?
— На почтовой станции.
Костюшко произнес эти слова пренебрежительным томом, подчеркивая этим, что ему на этой почтовой станции неуютно и неудобно. Он был уверен, что сейчас же последует дружеское предложение: «Переезжай ко мне!» Но Водзиевский поднялся и сдержанно сказал:
— Дам тебе знать.
Костюшко понял: он стал неприятен Водзиевскому, Продолжать беседу не имело смысла. А жаль — Костюшко хотел выпытать, что с Людвикой, почему она ему не писала. Но после этой размолвки Водзиевский навряд ли захочет говорить о своей кузине.
