Пробу Фелиция не прошла.
– Скажу вам прямо: вы, Юля, то есть Феля, неконтактны. Вам неинтересен собеседник, вы не вовлекаетесь в разговор, что вот вы ответили слушателю, спросившему, как быть со взятками гаишникам? «А у меня нет машины». У журналиста есть машина, понимаете, у него есть все, о чем его спросят, он знает обо всем, даже о том, о чем никогда не слышал. Понимаете, Юля? Журналист – это характер, а вы, по-моему, не журналист.
Они с Мишей спустились в кофейню, и Феля совсем не была расстроена. Даже наоборот, воодушевлена.
– Миш, сегодня я совершила открытие. Я – Юля, а не Феля. У меня просто было неправильное имя, но я не думала, что его можно поменять. Джулия. Похожа я на Джулию Робертс?
– И правда что-то есть. Только она большая, а ты маленькая – Джульетта. И рот у тебя не такой огромный…
– Но я такая же красотка, о’кей, – перебила Феля. – И знаешь, начальник твой прав: сами по себе люди мне неинтересны. Только если они меня любят. А меня никто не любит. Даже мама – и та разлюбила. Говорит, что я нарочно, назло не хочу ничего понимать в жизни, она от меня ждала другого, я и сама ждала… А сейчас вдруг стало легко.
– Ты страшно похорошела.
– Спасибо, мне редко говорят что-нибудь хорошее. А ты? Никогда бы не подумала, что ты будешь вести передачу о коррупции. Памятуя о родителях.
– Ха! Так с родителями я полностью разругался. А для передачи у меня материал всегда есть, с молоком матери впитал, можно сказать. Мне нравится на радио. Знаешь, запомнилось, как один из звонивших в эфир, наш ровесник, сказал: «Обидно уже даже не за державу, за наше поколение». Прав ведь – мы, кому за двадцать, непонятно кто, где и зачем. Я тут материал собирал по поколениям, с шестидесятников начиная, и подумал, что смыслом шестидесятых был гений, семидесятых – интеллект, или, как я вычитал слово, «знаточество», восьмидесятые – это ураган, в девяностые он разворотил все структуры, они распались на атомы, вот мы и есть атомы нулевых. Можно сказать, Вавилон, а можно сказать – до мышей… Но если мы мыши, то кусачие.
– Ты на мышь не похож. Знаешь, на кого? – Феля слушала вполуха, перебирая фильмы с Красоткой, и вертелась у нее на языке фамилия, которую она не могла вспомнить, чтоб сказать, кого ей напоминал Миша. – На артиста, который Александра Македонского играл. Фильм, правда, плохой, но артист хороший: Колин… Колин…
– Кстати, – вдруг хлопнул себя по лбу Миша, – ты же без работы!
– Разве это кстати? – Феля засмеялась.
– Ну да, Коля. Ты же дружишь с цифрами. И с английским. А в одной американской фирме, международной, в Москве отделение, есть хорошая вакансия, у меня там друг работает, Коля. Давай тебя порекомендую?
– Давай. – Феля вспомнила, как ездила летом к отцу в Бостон, у него дом с прислугой, проворная американская жена, а он совершенный ботаник. Мать не раз ей говорила: «К сожалению, ты пошла в отца». Но она с отцом практически и не пообщалась, он пробормотал, что у него решается судьба, и все время торчал в лаборатории. Прорыв в генетике готовил. Феле генетика казалась то ли обманом, то ли неприятным разоблачением, с тех пор как она прочла, что геномы мыши и человека почти идентичны. Это как если сказать, что слова «гадость» и «радость» почти одинаковы – различаются всего на одну букву. Зато Феля, которую отец препоручил молодому аспиранту, потеряла там статус старой девы, чему была рада – сразу помолодела.
Миша достал мобильник, стал договариваться: «Коль, тут Фелиция придет…»
– Юля, Джулия, скажи Джулия!
– Ну ладно, Фелиция-Джулия.
Фелю-Юлю взяли. С большим окладом – американским. Там все вели себя важно, одевались с шиком, ну и она – ходила на работу в строгом костюмчике, купила туфли на десятисантиметровом каблуке, вернулась к тренажеру, маникюру, морковно-яблочной, а волосы покрасила в жгуче-черный – в сочетании с серо-синими глазами это создавало имидж роковой женщины. Да только какая она роковая! Мышка, изображающая пантеру. Набрала Мише и сказала ему это.
– Продолжай изображать, это главное. Никто ж под юбку, в смысле в подкорку, не лезет. Так держать, Феличита! Спасибо, что не блондинка.
Феля, с новым именем Юля, завела роман с новым коллегой, они и в кино ходили, и в отпуск съездили, он вел себя, правда, слегка странно, ну так Феле и сравнивать было не с чем. Например, сказал: «Ты красивая, если лицо газеткой прикрыть». Это у него юмор такой. А когда она ему прочла наизусть стихотворение Цветаевой «Кладбищенской земляники вкуснее и слаще нет», он нахмурился и сказал: «Ты что, больная?» Он ничего не знал о Цветаевой и вообще читал только профильные статьи.
– Юля, литература – это же детство! – поучал он ее. – Нужно делать карьеру, а у тебя все время глупости в голове.
Но это был ее первый и, соответственно, единственный роман, этим он был дорог, и Феля готова была простить, что Он вел себя так, будто ее не любит. Понятно же, что любит, иначе зачем? Они познакомились осенью 2008-го, как раз когда грянул кризис, а для Фели, наоборот, кризис миновал, но через год, в начале сентября, когда они вернулись из турецкого «все включено» и она предложила ему устроить свадьбу в новогоднюю ночь, потому что это всеобщий и ее собственный день рождения, он сказал: «Нет, все-таки ты ненормальная. Если я женюсь, то на дочке миллионера. Брак с тобой мне ничего не прибавит».
Она рыдала на мамином плече каждый вечер, а когда мама дежурила в больнице, звала Мишу и говорила, что повесится. Однажды достала «Книгу счастья», в которой исписала за последний год почти все странички в клетку, и сожгла ее во дворе. Прохожие на нее косились, а она жалела, что у нее нет машины и, соответственно, бензина, чтоб пламя было до неба.
– Феличита, – гладил ее по волосам Миша, – все-таки ты блондинка. Ну почему из миллиарда, ну пусть миллиона, хорошо, из тысячи дееспособных молодых людей ты выбрала абсолютного придурка?
– А ты когда-нибудь читал объявления о знакомствах?
– Да вроде нет.
– А я читала. И знаешь что? Из тысячи – придурков 999. Оставшийся один – это ты, но ты…
– Я, конечно, польщен, но не все так мрачно, пересчитай цифры, Феличита!
Очухавшись, Фелиция поставила себе задачу: найти до 31 декабря, до ее двадцатипятилетнего юбилея, какого-нибудь непридурка, потому что ее день рождения, проведенный не с мамой и ее коллегами, а с Мишей, его другом, несостоявшимся женихом и парой безумных влюбленных, к сегодняшнему дню уже разводящихся, был только один, прошлогодний, и она не собиралась сдавать позиции.
Он (так и оставшийся в ее памяти словом «Он») как-то сказал:
– У тебя мать врачиха? Жаль.
Она не поняла.
– Врачи нам, к счастью, нескоро потребуются.
Ну ладно. Ему бы психиатр не помешал.
Наступил ноябрь. Несмотря на прогнозы лютой зимы – теплый, даже не пришлось доставать шубу из чехла. На работе, где она была на хорошем счету, каждый день приходилось видеть Его. У него она была на таком плохом счету, что он даже не здоровался, как бы просто не видел. И вдруг, в конце ноября, когда объявляли лауреатов Нобелевских премий, Феля узнала, что ее получил отец, вместе со своими соавторами. Она позвонила поздравить, отец кричал в трубку: «Мы победили!» – но Феля не имела к победе ни малейшего отношения. Разве что чувствовала в себе смесь безумного ботаника и практичной мамы. Только в измельченном виде. А мать вовсе не обрадовалась известию.
– Нам-то с тобой чему радоваться? Нам что, перепадет от этой премии? Там миллион, поди.
На следующий день, когда Феля пришла в офис, Он преградил ей дорогу, будто увидел впервые после долгого перерыва.
– Юля, поздравляю, твой отец…
– Да, я теперь дочь миллионера, – отрезала она и прошла мимо.
Он слал ей эсэмэски, караулил у выхода после конца работы, но Феля ни разу ему не ответила, даже кивком.
Юбилей приближался, мама заболела – Феля проголосовала такси, чтоб быстрее привезти ей аспирин, как раз выпал первый снег, и таксист, примерно ее сверстник, сказал: «Мело, мело, по всей земле, во все пределы, свеча горела на столе…»