[1]

«Кьокозяб поснулся», – Лис орет, бабушка Катя шипит: «Тише, тише ты», будто он не слышит этой идиотской клички каждый день. Но сегодня почему-то звучит обидно. «Просто ты козел. Крокозябр – это эвфемизм», – вдруг услышал Евгений Викторович раздраженный внутренний голос.

– С добрым утром! Семьдесят пять – папа ягодка опять! – Дмитрий Евгеньевич, свежий и бодрый, раскрыл объятья.

– Дима, я уже все сказал. Нет.

– Возражения не принимаются, садимся за стол в семь. И еще – пап, зачем ты все время ходишь в этих кошмарных клетчатых рубашках! Жди сюрприз от Катерины, хоть на юбилее будешь выглядеть человеком.

«Козел», – повторил внутренний голос. Год назад, даже больше, лето только начиналось, сад начинал новую жизнь нарциссами и тюльпанами, он поселился в этом гостевом домике, стоящем чуть поодаль от их трехэтажной виллы; убежище, прикрытое двумя мясистыми елками. «Прикрывают срам», – думал о них Евгений Викторович. «Помнишь, что тогда сказал тебе сын?» – продолжил внутренний голос. «Ты все просрал. Но никогда не поздно начать сначала». Дима и в семьдесят четыре бы начал, он такой – решительный, благополучный, благоухающий. В белоснежных рубашках, в кашемировых свитерах.

– Что ты артачишься? Можно подумать, сто человек будет. Спокойно, в кругу семьи, Катя, Аля, Лис, еще вторая бабушка собиралась приехать, Зоя, ты ее не знаешь. Алька, видно, в тебя пошла, всё у нее не слава богу, и муж испарился, и с работой нелады… Ну да ты все пропустил.

– Звучит как упрек, – Евгений Степанович причмокнул от огорчения. – Ты прекрасно знаешь, что у меня творилось.

– Да какой упрек! Просто предупреждаю, что будет Зоя. Она внука обожает, Аля его к ней возит, а сюда Зоя стесняется, что ли. Зятек наш как за границу свалил, так носа не кажет, вот мерзавец! – Дмитрий Евгеньевич сплюнул. – Ладно, проехали. И два моих партнера приедут, вот, собственно, и всё. И вроде Катина подружка собиралась. День самое оно – не жарко, не холодно. Всегда бы так. Хорошо еще, пожары обошли нас стороной.

– Вы-то в Италии отсиделись, а тут был апокалипсис, да он и продолжается, – проворчал Евгений Викторович.

– Ты со своим концом света как с писаной торбой, ей-богу… Пережил это адское лето, теперь тебя сам черт не возьмет!

Евгений Викторович хотел что-то возразить – в планетарном масштабе, но внутренний голос снова перебил:

«Тосты, вот что самое страшное! “Молодец прадед: в России – и до таких лет дожить”, – это они будут считать комплиментом. Потом похвалят за сына и – вслух не скажут, но глазами будут зыркать и сравнивать: Дима – уважаемый человек, состоятельный, импозантный, и ты – жалкий старик. Крокозябр. Да сам он крокозябр – это ж надо назвать ребенка Елисеем, чтоб потом всю жизнь лисом дразнили! Теперь все прям-таки не знают, как выпендриться. Разве сравнить с его детьми: Клара, Богдан, Надя, Феликс, Вова, ну старший-то Айдын уже был…»

– Пап, сядь в кресло, что ты на табуреточке как химера голову кулачком подпираешь!

– Мне так лучше.

Евгений Викторович стремился сидеть, лежать, одеваться так, чтоб было неудобно. Табурет – чтоб не на что было опереться, он и так слишком уж опирается этот последний год, неловко, стыдно, а выхода другого нет. Почти пятьдесят лет в Академии наук, в трех институтах преподавал, надрывался, пока мог, а толку… Ну да, всего лишь кандидат наук. Почасовик.

Сын погладил отца по лысине, из которой клочками прорастал седой ковыль. Степь, а не голова. Это он про себя подумал, молча, слово «степь» вызывало у отца специфические ассоциации. Интересно, позвонит ли сегодня его дочь, могла бы и поздравить с юбилеем. Только почему он так уверен, что это его дочь… Про остальных детей не настаивает, что его. И как угораздило!

Евгений Викторович поднял лицо, посмотрел на сына и дернулся, услышав другой внутренний голос, чеканный и безучастный, так только следователь на допросах разговаривал:

«В КПРФ состоял, пока было чем платить взносы? Капиталистов-спекулянтов ненавидишь? А у сына-капиталиста пригрелся, и ничего».

– Ладно, хорошо, – бормочет Евгений Викторович вслух.

– Ну и молодцом, – оборачивается сын, уже направившийся к дому. – И подумай, может, все же позовешь кого из друзей? Я ведь до сих пор ни одного не видел. Из академии, а?

– Дима, у меня нет друзей, я тебе сто раз говорил. У меня нет никого, кроме тебя.

Дима вернулся.

– Отец, ты просто не хочешь общаться с людьми, ты всех отталкиваешь. – Старик посмотрел негодующе, и Дима понял, что сейчас опять придется слушать монолог, который он уже знает наизусть. – Я не ее имею в виду, конечно. Она – сука, проехали.

– Непраздничное настроение, можешь ты это понять? – вспылил. «Ну вот, приживалка не имеет права на дурные проявления характера», – напомнил первый внутренний голос, домашний, привычный. Когда сам себе был хозяин – другое дело: и студентов дебилами обзывал, и коллег по Академии наук неучами и продажными тварями, и самому шефу своей партии на съезде крикнул с места: «Вы – не коммунист, а подстилка путиных и абрамовичей, продавших Россию». К нему тут же бросились два охранника и вывели из зала, по которому прошел гуд, одобрительный, как ему показалось, так что он остался доволен. Сел тогда в свою «копейку», которую сам ремонтировал, потому и служила долго, и с ветерком поехал к любимой женщине. Подумать только, что эта сука (иначе ее он и при посторонних не называл, даже когда жили вместе) – была любимой женщиной! Пройдет мимо соседка, а он стоит под дверью своей квартиры: «Здрасьте, день добрый, эта сука домой вот меня не пускает». Соседка делает рассеянно-уклончивое выражение лица, убыстряя шаг, а он поясняет, думая, что его не поняли: «Ну, моя ведьма, заперлась изнутри и в мой собственный дом меня не пускает». И вдогонку, пока соседка отпирает свою дверь: «Я ведь ей одну квартиру подарил, так ей мало». Кричит, чтоб слышала, сука, что это его соседи, его дом. И ангельским голоском, пока дверь соседская не захлопнулась: «С наступающим вас, Аннандревна». Аннандревна и сама натерпелась от этой странной семейки: скандалы, ор в шесть глоток, вонь. А полубезумного соседа, тощего, нелепого, всегда в каких-то драных свитерах, штанах с пузырями на коленях, плаще, перемазанном мазутом, считала глубоким стариком. Однажды его в прессе пропечатали (в связи все с той же сукой, с чем же еще), написали, что ему восемьдесят, на вид так и было, так он специально подкарауливал всех соседей, чтобы показать им скандальную полосу в газете и объяснить, что журналюги – совершенные остолопы: семьдесят ему, а не восемьдесят, они что, слепые?

Журналюг тогда милиция позвала: он вызвал поганых ментов («других-то нет – про “моя милиция меня бережет” можно забыть»), а они, пока протокол составляли, позвонили в желтую прессу – есть, мол, жареное, – и Евгений Викторович давал интервью. Первое в жизни. Даже почувствовал себя героем. Рассказал, как эта сука сперва подмешивала в чайник отраву: он как выпьет чаю, так рвота и понос. «А сама не пила, что ли?» – спрашивает дурак-журналист. «Я ж сказал, из аула ее вывез, там только зеленый пьют, вы что, не в курсе, потому у нас два чайника: я пью нормальный, как все люди, а она – траву. Организм у меня крепкий, не взяло. Но чувствовал себя все хуже и хуже, думал, гастрит, или как его там, я ж никогда ничем не болел, почем мне знать, но сперва решил проверить, перестал чай пить. Налью себе кружку кипятка, выпью – порядок. Тогда я понял, сказал ей все, что о ней думаю, и велел переезжать на другую квартиру, которую я ей подарил. Вместе со всеми детьми. А она орет: “Сам уезжай, а я тут все твои книги повыбрасываю наконец”. Она ведь зачем меня травила – чтоб я книги выбросил. Места не хватает, согласен, но книги… сами понимаете, Аннандревна (он ее припер к стенке с этой газетой и не отпускал, пока не расскажет всю историю), книги – это моя жизнь! Десять стеллажей, за всю жизнь собранное. Я преподаю персидский язык и литературу, и таджикским всю жизнь занимаюсь, и английским подрабатываю, и русскую литературу читаю физкультурникам – представьте, сколько тут книг нужно!»