Один из многочисленных встреченных мною соотечественников – таковыми я воспринимала сиявших, как драгоценные камушки, христиан, иначе – жителей Запада, – сказал, что считает нашу страну Трагедистаном. Это было сказано метко. Можно было перевести и как «азиатская страна (стан) козлов (трагосов)», но такой перевод тогда не мог прийти мне в голову, я слишком серьезно воспринимала великую Россию, которой предстоит возродиться, великую себя в ней, великий и могучий язык, великий трагический народ, выделяющий из себя кучку мерзавцев в качестве власти над собой. Народ, который не может любить в качестве высшего управителя и судии не мерзавца, который лишь мерзавцу согласен отдаться в полное его распоряжение. А я разве не такая же? Я держалась не дрогнув, не признавая никакой власти над собой, мужской в том числе, но едва оказавшись в свободном полете, то есть едва расслабившись, я именно этому сладостному чувству и отдалась: я стала рабыней мерзавца, я боготворила его и готова была отречься от Христа. Даже не заметила, как отреклась. И только тогда я всеми фибрами прочувствовала свою национальную принадлежность. Как же я не подумала раньше, что трагизм русского народа в том, что его Бог (поскольку властители – наместники Бога, Его ипостаси для каждого данного народа) – злой. Он дает богатство нечестивым, он бьет палками и сгнаивает в застенках добрых и честных людей, он отупляет их разум spirit’ом, духом спирта, который насылает для того, чтобы никто не увидел, как божок этот алчен, развратен и завистлив. Это ли Христос? Да никогда, это Его злейший враг, можно было бы сказать, что божка этого зовут Коммунизм, если б не было так раньше, если б не вернулась та же самая конфигурация после Тряски. И все это я испытала на себе, будьте уверены.
Но пока шла Тряска, что-то вроде затянувшегося на годы карнавала в Рио-де-Жанейро, о котором так мечтал любимый герой нашего народа в ХХ веке Остап Ибрагимович Бендер. Наполеон, мой новый знакомый, с которым с первым я заговорила на латинообразном наречии, помимо замечания о Трагедистане, делал также много замечаний и в мой адрес. Я была самая красивая, самая умная, и все, что еще бывает самого хорошего на свете, представляла собой как раз я. Не могу сказать, чтобы уши у меня от этого вытянулись и развесились, поскольку цену себе я знала, несмотря на то что свободный рынок еще не проник в нашу страну. Мое общение с Наполеоном хоть и было беспрецедентным, все же напоминало кое-что из привычной жизни. Как и Друг, отселившийся на остров, он открывал мне миры, только не схоластического свойства, в чем все мы были неплохо натренированы, читая тоннами книги и размышляя, мы были нацией философов, от гармониста из деревни Гадюкино до столичного франта. Наполеон открыл мне разноцветные спиралевидные макароны по имени паста – не надо думать, что в предметах земных, нами же придуманных и сотворенных, нет высоких истин. Именно Наполеон помог мне на практике осознать разнообразие мира, где есть не только либо береза, либо пальма, один хороший чай со слоном в противоположность азербайджанскому из опилок, один любимый писатель. Мне предстояло освоить выражение «Бог в деталях» и много еще всяких выражений, из которых задействовано во мне было до тех пор примерно три, одинаково родные грузчику и академику.
День нашего знакомства с Наполеоном на символичной, первой тогда широко отмеченной свадьбе художника поколения (и качества) пепси, нашего, то есть потерянного, поколения, и латинистой девушки был грустным. Ушел из жизни еще один нашего же посева, но разлива отнюдь не пепси. Певец, герой, всеми присутствовавшими любимый, и трудно сказать, какие чувства брали верх: радости по поводу молодых, а в их лице конвергенции, о которой твердил академик Сахаров, а попросту слияния нашей резервации с большой землей, или печали утраты Певца, в которой тоже почему-то слышался символ: теперь будет один «Ласковый май», говорили на той свадьбе, то есть вульгарность, сшибание бабок, а из того нашего чистого и лелеемого умирает, не дожив до тридцати, уже третий его носитель.
Эти два чувства преследовали тогда всех именно парно, и никак не удавалось отделить свет от тьмы. А тут еще – Наполеон, снова в Москве, как шутили, но только теперь как дорогой гость. А что – имя не редкое у них там. Наполеон приходил ко мне домой ежедневно. Мне тогда не казалось это странным: у меня в доме все тусовались, а главное, тусоваться в те времена народ очень любил. Но сам-то Наполеон, будучи относительно немолодым буржуа, приходил ко мне по единственной причине любви с первого взгляда. Из бедных арестантов мы превратились в ультрамодных дикарей, в носителей истины и света, и непонятно почему, когда через три-четыре-пять лет мы поехали на смотрины христианского благолепия, там, на своей территории, они нас принимали за каких-то нечистых животных, забавных, впрочем, но далеко не равных.
Наполеону по причинам, изложенным выше, не удалось сделать из меня наложницу. Была и другая причина, статья из моего морального кодекса, гласившая, что с женатым мужчиной возможна одна дружба. Тайный мой возлюбленный был исключением. А здесь исключением было то, что ежедневные чаепития с Наполеоном носили невинный характер. Тем не менее сильно удивился Наполеон, когда я пригласила его на свою свадьбу. Нет, моя была не с латинским рыцарем, а с нашим простым парнем, и даже не очередным Представителем Бытия, а воплощением все той же Тряски и безбытности. Это была карнавальная свадьба, и костюмы на нас были карнавальные, никакое не подвенечное платье с черным костюмом для обывателей. Поженив меня, Наполеон отвалил в свое прекрасное далеко и слал весточки, как делают все христианские люди: они обязательно шлют весточки, исписывая тысячи открыток и всеми другими способами давая понять, что они есть, что связи не рвутся и что мир, тем самым, стоит прочно на своих китах. Так это и есть, но в данном случае моя трактовка была ошибочна: Наполеон просто продолжал ухаживать. Для меня это был новый Друг, инопланетный друг. Вскоре и я полетела на его планету, объездив разные ее уголки и осев, как бы устав кочевать, в известном всем городе П. Нравился мне этот город, я была счастлива только от того, что ходила по его улицам, названия которых знала с детства, как и имена почти всего, чем этот город славился в мире, и вдруг слова претворились в реальность. Это переживание было сродни Творению: вначале было слово, а потом оно стало вещью, телом, предметом.
В этой обстановке само собой напрашивалось воплощение и другого моего теоретического знания: Любви. Я пошла в гости к художнику Пепси и его супруге, интересно было все же, как проходит эксперимент. Мы не то чтобы особо дружили, но компания была одна. В малиновой книжке я прочла телефон и адрес, а когда вышла из нужной станции метро, на самом севере города П, не поверила своим глазам, будто попала в арабскую глубинку, с лачугами, повсеместной свалкой и арабскими торговцами-одиночками, пытающимися образовать нестройные ряды. Лучшие здания, которые здесь стояли, ничем не отличались от хрущоб, но внутри, как выяснилось, были гораздо хуже. Квартирка, в которую заселились молодожены Пепси, была двухкомнатной, но общая ее площадь не превышала двенадцати метров: три метра спальня – в размер кровати, метров семь – гостиная, в закутке которой стоял холодильник, над ним – электроплитка, рядом – мойка, и в два метра укладывался санузел. Унитаз располагался под раковиной, так что без тренировок изогнуть тело для попадания в нужное место было сложновато, хорошо еще, что хозяева были стройны. Но уже через пару лет им пришлось переехать: Пепси-супруга растолстела до редких в городе П размеров, а еще через пару лет Пепси-супруг вернулся на родину со словами Галича: «И вся жизнь заграничная лажа, даже хуже, извиняюсь, чем наша».
Так что та многообещающая свадьба в феврале 1988 года, от которой он ждал преуспевания в раю со своей принцессой, а она – ярких красок русского художника, который построит на свои картины – которые, конечно же, будут продаваться, русские художники в период Тряски были в моде, – дворец, превратив ее скромную однообразную жизнь в тот самый праздник, который царил в перестроечной Москве. И еще много чего ждали они друг от друга, но реализм сломал и их возвышенные чувства, и семью, и их самих. Но в 1992 году Пепси еще были полны сил в схватке с Драконом, который зачем-то стал на их пути. И я поняла, что город П управляется не только Христом, но и антихристом, пусть он зовется Драконом, потому что в таком облике он однозначно страшен и ничуть не соблазнителен. Я же на тот момент сделала один вывод: квартира моя должна быть в хорошем районе. Относительно Пепси выводов я не делала, но из Фигни сама собой исчезла запись об их существовании. Исчезновений этих я по-прежнему не замечала.