– Видите? – спросил Набоков тихо. – Виталий Игумнов. Сын генерала Игумнова… Сегодня же примите у него присягу и как можно быстрее сделайте из него военного человека. Отец пишет, что сын попал в скверную компанию, выпивает… ну, и женщины. Эту дурь из него надо сурово и безжалостно выбить, пишет отец.

– Так точно, товарищ полковник, – заскрипел голос Шелагина. – Да будь он, этот хлюст, хоть кем, я ни на каплю не уменьшил бы требовательности.

Высокий и красивый капитан у окна с изумлением посмотрел на Шелагина, а парнишка вздрогнул и, покраснев, снял шляпу.

– Совершенно верно, – улыбнулся Набоков.

– Трудно, товарищ полковник, трудно будет, наверное, перевоспитать этого типа, – продолжал Шелагин бесстрастным голосом. – Если человек в восемнадцать лет бегает за бабами и пьет водку – это, считай, конченый человек.

– Совершенно верно, – снова улыбнулся Набоков. – Не будем, однако, терять надежду.

Комбат приказал развращенному генеральскому сынку следовать за ним. В коридоре красавец капитан догнал Шелагина, потянул комбата за рукав и примирительно сказал:

– Брось, служивый, выпендриваться… Будь к парню почеловечней, не плюй в колодец…

У комбата дух захватило от такой наглости. Он разорался на все училище, и красавец адъютант поспешил скрыться.

– Как вы смеете? – кричал ему вслед Степан Сергеич. В парикмахерской с генеральского сына сняли ненужную и вредную на первом курсе роскошь черные пышные волосы. Оболваненная машинкой голова казалась уродливо вытянутой, шея тонкой, уши назойливо длинными. Жалкий и страшный, ходил Виталий Игумнов по складам и мастерским. К концу дня он был в кирзовых сапогах, брюках и гимнастерке, получил заляпанную арсенальной смазкой винтовку. Дрожащим голосом прочел в Ленинской комнате присягу и от жалости к себе опустил голову.

Лучший способ выколотить в кратчайшее время дурь и вольный гражданский дух – это требовать и требовать.

– Старшина! – гаркнул комбат. – Чтоб этот курсант был у меня образцовым!

Мефодий Сорока, старшина батареи, провел пальцем по стриженой голове новобранца, прищурился и сказал, что сделает из него настоящего человека.

Училищные офицеры – из молодых и языкастых – говорили при встречах, что теперь им пришла хана. Знаменитый папа глаз не спустит со своего отпрыска. Вот в одном училище был такой сынок, так – хотите верьте, хотите нет – командир роты дважды стрелялся, спасибо врачам, а то укокошил бы себя до смерти.

Слыша такие разговоры, капитан Шелагин хмурился и ворчливо замечал, что они недостойны советского офицера.

За какой-то месяц Мефодий Сорока выбил дурь и вольный дух из Виталия Игумнова. Но именитый курсант сохранил невырванным язык и обширные воспоминания.

В классах по вечерам – самостоятельные занятия. Уляжется шум, и курсант Игумнов начинает выкладывать всякие побасенки. Особым успехом пользовалась история о том, как один генерал навещал свою возлюбленную.

– Я в третьем подъезде жил, а она в четвертом… Так себе дамочка, ноги хорошие… Так генерал, представьте, являл пример воинской дисциплины, ровно в семнадцать сорок одну подъезжал к дому, два раза в неделю, минута в минуту, уезжал тоже, как штык, в девятнадцать ноль шесть. Однажды опоздал на два часа, мы все гадали, что случилось. А однажды вообще не приехал. Так в доме паника началась, противогазы из сундуков доставали…

Полковник Набоков дал команду – и курсант Игумнов предстал перед ним.

Полковник долго его рассматривал. Потом сказал:

– Вы гнусный человек, Виталий Игумнов. Курсант побледнел и слабо повел плечами.

– Вы ждете уточнений? Пожалуйста… Мне стало известно, что вы художественно расписываете посещения одним генералом женщины, живущей, к несчастью, в вашем доме… Этот генерал мне знаком, более того – я считаю его своим другом. Я хорошо знаю этого человека, я воевал с ним. Он храбр, настойчив, маниакально суров к себе, он душу свою выматывал, сохраняя солдатские жизни. Он полюбил на склоне лет одинокую женщину, но не может оставить свою нелюбимую жену. Кто этот генерал, спрашиваю я? Воин, не щадящий жизни своей ради солдатских жизней, или слюнявый старик с извращенными вкусами? Кто?

Игумнов опустил голову.

– Вы гнусный человек, товарищ курсант… Идите, подумайте, придете через два дня. Скажете мне, кто вы такой…

Игумнов подумал и пришел. Заявил, что поступил скверно, но он не гнусный, потому что поступки эти тоже не определяют его полностью.

– Я в это поверю позже, – сказал, отпуская его, Набоков.

Анекдотов Игумнов больше не рассказывал. По инерции, правда, он еще хорохорился, издевался над бодрыми изречениями типа: живешь по уставу заслужишь честь и славу. И изводил комбата.

Как-то на еженедельной беседе, почитав курсантам «Блокнот агитатора», вспомнил вдруг Степан Сергеич потрясающую деталь. В Америке, по сообщениям газет, безработные живут в домах из консервных банок. Из стриженых рядов вывинтился Игумнов и спросил: сколько же тогда стоит в Америке банка консервов? В другой раз Шелагин, лично встречавшийся с американцами, рассказал курсантам о варварском отношении бывших союзников к вверенной им технике. Стволы орудий ржавые, из накатников брызжет масло, заглох мотор у тягача – бросают тягач на дороге. Курсанты загалдели: почему? Степан Сергеич объяснил: американским бизнесменам выгодно, чтоб техника чаще ломалась, чтоб больше заказов текло в фирмы. Курсанты зашумели сильнее: а куда штабы смотрят? Опять поднялся Игумнов и серьезнейше заявил, что все истинная правда, потому что в американских штабах сидят одни коммунисты, их туда нарочно засадили монополисты. Курсанты захохотали. Степан Сергеич опростоволосился, понял это, но объяснить очевидный факт (сам же видел ржавые стволы!) не мог.

До начальства все это доходило – и об американцах, и о жестяных городах в Америке. В десятый раз открывалось личное дело капитана. С какой стороны ни глянь – образцовый офицер. С происхождением спокойно – ни отца, ни матери, сестра и брат погибли в партизанском отряде, о чем в личном деле есть соответствующий документ. На оккупированной территории Степан Сергеич не проживал, в плен не попадал, никто из родственников ни в чем замешан не был и т. д. и т. п. Кроме того, Шелагин «проявил себя с положительной стороны» в боях, и за этими невыразительными строчками скрывался героизм высочайшей пробы, потому что Степан Сергеич героем себя не считал и вроде бы стыдился рассказывать о своих подвигах. И вообще Шелагин – существо исключительное по моральной стойкости. Водку ненавидел, а к женщинам был равнодушен, вернее, не представлял себе, как это можно отважиться на что-либо, если женщина не связана с ним узами брака. Роста Степан Сергеич среднего (сто семьдесят сантиметров), лицо правильное, как-то незаметно красивое, глаза твердые, возникающие в них временами суетливость и растерянность объясняются, конечно, недостаточной образованностью. Воинская одежда сидит на Шелагине ладно, а в особые достоинства можно записать феноменальную память на цифры, что в артиллерии немаловажно.

Повадился ходить в гости к Шелагину сосед его, интендант Евсюков. Для затравки поругает Евсюков генеральского сынка и ждет, что ответит ему Степан Сергеич. А тот удивляется:

– Почему ж тогда много у нас несознательных? Игумнов этот… и другие.

Как, Вася, по-твоему, а?

Евсюков слушал с особым выражением лица, с особым блеском в глазах.

Только у пьяных замечал Степан Сергеич такое восторженное внимание к словам собеседника. Сидит пьяный, слушает пьяного же друга, и лицо его проясняется восторгом понимания, душа упивается чужими словами, глаза горят торжеством проникновения в чужие мысли, а душа волнуется, трепещет, ждет паузы, чтобы излиться навстречу.

Евсюков клонил голову к плечу, всезнающе улыбался.

– Вот ведь какое дело, Степан… – Густые брови лезли на лоб, Евсюков понижал голос: – Ди-а-лек-ти-ка. Понял? Что говорит вождь? Чем ближе мы к победе нового строя, тем острее классовая борьба, тем, естественно, и больше классовых врагов. Ди-а-лек-тика.