Фирсов понимал, что главное – не Беловкин, и ждал отказа Пухова. Тот же соображал, поглаживая остренький подбородок. Прибор он считал самым значительным своим достижением. Дико, невероятно, но факт: фирмы «Белл» и «Дженерал электрик» самым жалким образом потерпели неудачу. Ничегошеньки у них не получилось. А вот он – да, у него получилось. Он так настроил талантливых парней, этого Мишку с грабительскими наклонностями, этого умницу и гордеца Виталия, что они сделали невозможное, они дополнили его. Хорошо бы обойтись без Фирсова, разом прогреметь на оба министерства. Но Фирсов прав: его известность опрокинет все возражения. Что он так смело и нагло настаивает – это хорошо. Другой бы завяз в намеках и иносказаниях.

Пухов решил согласиться. Пусть заявка проскочит. А там посмотрим, сказал он себе.

– Положим, я согласен.

Фирсов с облегчением обмяк в кресле. В согласии Игумнова он не сомневался.

– Итак, – бодро сказал он.

– Я против, – остановил его Игумнов. – Не скрою, Борис Аркадьевич, ваша деловая постановка вопроса меня восхитила, способный вы человек.

Действительно откровенность… Куда уж больше. Вам бы с вашей смелостью и откровенностью повоевать с директором и главным инженером, выгнать половину инженеров, а вы примазываетесь к чужому дельцу… Может быть, мое мнение и не решающее, я к прибору отношение имею меньшее, чем Пухов и Беловкин, но, конечно, большее, чем вы, Борис Аркадьевич.

Беловкии и Пухов тут же взяли свое согласие обратно. Фирсов вымолвил сухо: «Сожалею» – и поднялся, поблескивая веселенькими и грозными глазами.

Заявка ушла в Комитет. Ответ пришел быстро. Сообщалось, что предложенная составителями идея не нова, что обнаруживается при сравнении ее с замыслом, положенным в схему заявки номер такой-то. Пухов немедленно бросился искать номер. Нашел – ничего общего. Беловкин сказал, что нужно набить морду автору мотивированного возражения. Пухов образумил его, утихомирил.

– Знаю я этого парня. Выпускник Тимирязевки, в радиоэлектронике ни бум-бум. Факультет механизации и автоматизации сельского хозяйства кончал. В деревню не захотелось ехать.

– Кто ж его взял на такую работу?

– А кто другой пойдет? Ответственность громадная, а окладик поменьше твоего, товарищ старший техник.

Выпускник Тимирязевки из игры скоро вышел. Лаборатории двух министерств потребовали создания экспертной комиссии, создали и включили в нее преданных членов научно-технических советов. Темп переписки возрастал. Особняком действовали военные, приславшие в Москву представителей. Им наплевать было, где создан прибор, в высоконаучной лаборатории или за обшарпанной дверью маленькой комнатушки, их интересовал прибор как таковой, поэтому так необыкновенно быстро и решалась судьба изобретения. Комитет и экспертную комиссию залихорадило. Они связали себя решительными отказами и опровержениями, в науке приличие требует длительного раздумья накануне признания ошибок. Пухов ежедневно ездил в Комитет. Экспертная комиссия разваливалась на глазах. Все уперлось наконец в согласие одного ответственного товарища. Идти к нему Пухов побоялся, Беловкин тоже. Игумнов бестрепетно явился на прием. Ответственный товарищ незнание техники возмещал абсолютно точной осведомленностью о нынешнем, сиюминутном положении людей, приходивших к нему разрешать споры. О чем они спорили, какую правоту отстаивали – это его не трогало, это его не касалось, он быстренько прочитывал спорный документ, долго изучал подписи с датами, взвешивал фамилии и резолюцию накладывал в пользу тех, кто лично ему мог принести наименьшие неприятности, причем именно в настоящий момент. Товарищ мудро жил сегодняшним днем и прижился к должности навечно. Он дал Игумнову уклончивый ответ.

– Как я вас понял, прибор Пухова решено пока мариновать, – сказал Игумнов. – Предупреждаю заранее: если я прочту когда-либо, что американцы ранее Советского Союза создали этот прибор, которого у них сейчас нет, вам придется худо.

– Что же мне грозит? – улыбнулся товарищ. Его ценили абсолютно все инстанции за гибкость и понимание.

– Я вам…

У Виталия вертелось на языке беловкинское «набить морду». Он и употребил его – правда, в более резкой и неожиданной форме, заменив глагол и существительное эффектным курсантским словообразованием, придающим речи мужественную простоту.

Разговор происходил с глазу на глаз, и обе стороны постарались его не оглашать. Кто подслушал их – осталось неизвестным, кто разнес по министерствам игумновское выражение – это нельзя было и представить. Но Комитет по сигналу сверху отправил мотивированные возражения в адреса лабораторий двух НИИ. Военные обхаживали Пухова, намекали, что житья ему у Фирсова не будет. Григорий Иванович сам понимал это. Поставил условие:

Беловкина и Игумнова – тоже в их систему. Условие радостно приняли. Пухов с чемоданчиком улетел на Урал. Беловкин поскандалил и сдался. Военные обещали ему должность ведущего инженера и устраивали в филиал заочного института.

Беловкин отдал Игумнову телебарахло, обширные запасы радиодеталей и, посерьезнев в несколько дней, отправился вслед за Пуховым.

Виталий не трогался с места. Уже дважды ему круто меняли жизнь, теперь он хотел быть самостоятельным. И квартиру не хотелось бросать.

В конце февраля его пригласили в отдел кадров, разложили на столе докладные записки Фирсова: «Прошу принять меры…», «Докладываю, что…»

Шесть опозданий на работу в январе, в феврале дополнительно обнаружен запах алкоголя. Игумнову стало стыдно – за доктора наук. В начале марта Виталия в лабораторию не пустили, отправили в экспериментальный цех проталкивать стенд. Две недели сидел он в конторке цеха, подавляя в себе удивление и впитывая в себя поразительные знания. Его не стеснялись, при нем подменялись накладные, уворовывались ненужные стенду детали и каким-то путем приобретались на стороне нужные, никто при нем не делал тайн из махинаций с нарядами. Плескался спирт, велись разговоры, которые могли бы обратить в бегство бывалого прокурора. Виталий подумал как-то, что смог бы теперь преподавать в вузе, вести курс, условно названный так: «Принципы организации производства на советских промышленных предприятиях в условиях жесткого планирования». Правда, его выгнали бы сразу после первой лекции.

Двухнедельное сидение в конторке ни одним документом отражено не было – так уверили Виталия в отделе кадров. Итого – прогул. Его уволили по знаменитой сорок седьмой статье, то есть выгнали по двум пунктам ее сразу – "е" и "г".

– Я отпускаю вас на время. – Фирсов дружески похлопал его по плечу.

– Походите без работы месяц-другой, познаете жизнь, вернетесь ко мне шелковым. Лабораторией будете руководить вы, я – заниматься наукой. У меня вы напишете кандидатскую, в тридцать пять станете доктором. Согласны?

– Молодым везде у нас дорога. Постараюсь без вашей помощи.

– Ну-ну. Походите по Москве, поизучайте памятники старины.

Характеристику дам вам сквернейшую, вас нигде не возьмут, одна дорога – ко мне. Итак, до мая.

Месяц – достаточный срок, чтобы разобраться в технических навыках кадровиков. Они встречали Виталия предупредительно. Да, да, инженеры им нужны (какие – не уточняли). Бросали взгляд на московскую прописку и возвращали паспорт. Диплом с отличием – тоже. Затем брали трудовую книжку.

Два пункта статьи вызывали бурю чувств, скрытую профессиональной невозмутимостью. Кадровик зачем-то выдвигал и задвигал ящики стола. От серенькой книжицы несло опасностью. И фамилия-то подозрительно знакома.

Кадровик вспомнил, ерзая. Вдруг улыбался и гасил улыбку. Ага, так это тот самый!.. Оригинально, оригинально… Инженеры, конечно, нужны, начальники всех отделов требуют: дай, дай, дай. В Мосгорсправку по понедельникам отправляется бумажка с просьбой продлить срок вывешенного объявления…

Можно бы взять этого несомненно хорошего инженера, но – опасно. Бед не оберешься. Что-нибудь случится – и спросят: почему вы его приняли? Игумнову предлагалось или принести характеристику, или дождаться, когда она придет после официального запроса. Давали анкеты – заполнить на всякий случай.