От такого пожелания я опешил, но увидев его выражение лица, на котором можно было прочитать что-то даже вроде искренней преданности, мне ничего не оставалось, как проговорить:

— Лучше, всё-таки, море…

Тогда он, не на шутку рассердившись, стал убеждать меня:

— Море? Броситься в море — это слишком по-книжному. Уж если собрался на тот свет, то хотя бы в такой ответственный момент постарайся подражать людям, жившим на этом свете. Утёс — это как раз то, что надо. И самое лучшее, если с него вообще не будет видно моря.

Каламбур «человек этого света, стремящийся на тот» рассмешил меня, однако в конечном итоге выходило, что для этого чудаковатого приятеля моя нынешняя поездка домой была ничем иным, как дорогой на тот свет. Он сказал, что его весьма печалит тот факт, что сам он на такое отважиться не может. Поэтому он даже заявил, что если я всё-таки спрыгну с того обрыва, то он во что бы то ни стало установит на том месте надгробный камень.

— А эпитафия? — спросил я.

— Хм-м… «Среди нас тоже были герои…»? Или нет, лучше так — «Наконец-то он познал жизнь!» — ничуть не смутившись, ответил он, чиркая карандашом в тетрадке.

— И не вздумай сдрейфить! Зажмурь глаза — и вперёд! — подбодрил он меня, словно я прямо сейчас стою в нерешительности на обрыве. Что заставило его так сказать: неверие в мои силы или это был последний знак дружеского расположения ко мне? Однако когда я уже подходил к турникету с зажатым в зубах билетом, он почти прокричал мне:

— И всё-таки, как бы там ни было, попробуй жить!

Оговорился? Ну конечно, оговорился, бормотал я себе под нос. В нашей жизни, которая хоть и напоминает дождливое небо с чередой кучевых облаков, притворяющихся злодеями, все же изредка проглядывает голубизна. И вот эти-то моменты, в которых присутствует некий порядок и ощущается наличие жизненных ценностей, зовутся у людей просветлением, только уж для кого-кого, а для Ёнбина такие проблески были ничем иным, как случайностью. Я могу поспорить, что в эти минуты, покидая зал ожидания, Ёнбин раскаивается в своих безотчётно вырвавшихся словах. Такой уж он человек.

Когда я сел в поезд, и мы тронулись, я вдруг почувствовал, как на меня навалилось одиночество. То же самое я испытывал, когда летней ночью, лёжа на скамейке во дворе университета, я вдруг просыпался в два или три часа и резко подскакивал, ощущая лёгкий озноб, так как моя одежда становилась влажной из-за выпавшей росы. И тогда я сидел вот так, безучастно уставившись в темноту, и меня охватывало точно такое же чувство заброшенности.

Это слово «одиночество», которое я не решался произнести, потому что оно могло сорваться с чьих угодно губ, так вот это самое одиночество без какого-либо осознания вины навалилось на меня в вагоне поезда. Надо же, от одной только фразы «как мне одиноко» в горле перехватывает. Я дохнул на стекло и на побелевшем от моего дыхания месте вывел пальцем слово «одиночество», чем остался жутко доволен, будто вспомнил давно забытую игру, которая помогает избавиться от тягостных мыслей.

За окном уже было темно. В стекле отражались мои впалые щёки и взлохмаченная голова. Это был своего рода подарок, который мог сделать только ночной поезд, как будто в оправдание за то, что не может показать пейзаж за окном. Я долго вглядывался в своё ничего не выражающее лицо. Не было в нем ни радости от возвращения домой, ни тревоги. Всего лишь отражение постаревшей обезьяны, всматривающейся в темноту. До крайности отстранённое выражение, в котором можно было прочитать, что завтра наступит рассвет, и она по привычке пойдёт собирать плоды. Вот тут-то мне и подумалось, как же невыносимо всё это.

За эти несколько лет в Сеуле я постиг науку, как прятать своё кипящее нутро под этим безразличным выражением лица. Если можешь, изображай равнодушие. И по возможности улыбайся, как можно холоднее. Тогда противник придёт в замешательство. Ну же! Сотри с лица всё. И оставь одно лишь выражение безразличия. Если получилось, то теперь пришла очередь холодно улыбнуться в ответ, изображая пренебрежение. Раз, два, три.

Поезд, громыхая, проезжал по мосту через Ханган. На поверхности реки неясно виднелись огни рыбацких лодок.

Поражённый равнодушием окружающих, я решил, что тоже буду так поступать, и с лихорадочной поспешностью натянул на себя маску безразличия, но как ни старался, носить её было для меня невыносимо, и вот я сдался и убегаю, а то измученное лицо в стекле, неужто это отображение последних нескольких лет?

В вагоне, что увозил меня на юг, я решил подумать над тем, как мне следует себя вести дома. Однако я не мог заставить себя собраться с мыслями, и усидеть на месте у меня тоже не получалось.

Требуется определённое искусство, чтобы носить маску безразличия. Только так можно обмануть других. Совершенствуясь в этом «искусстве», я и потерял Сонэ.

— Что с тобой? — спросил у меня Ёнбин, когда я несколько дней подряд ходил, словно пришибленный. Из благодарности за то, что он заметил моё состояние и проявил интерес, я выложил ему всё, как есть:

— Сонэ подозревает, что она беременна…

— Так значит, ещё не точно? — спросил он, и когда я кивнул, потащил меня в аптеку, говоря, что даже если и беременна, то выход есть, купил горсть хинина и велел мне осторожно споить его Сонэ, чтобы произошёл выкидыш. Я находился в совершенной растерянности, не зная, что предпринять, и хотя прекрасно понимал, как опасно прибегать к хинину, в отчаянье всё же пошёл с этой горстью к Сонэ. Но в результате я так и не решился извлечь этот свёрток из кармана. Не говоря ни слова, я взял её за руку и разрыдался, словно малое дитя.

Дело было в один из майских дней, когда на дамбу опускались сумерки.

Сонэ тогда счастливо улыбалась, и я, подумав, как же я смешон, прекратил всхлипывать, а Сонэ, похлопывая меня по спине, просила: «Ну, поплачь, поплачь ещё немного…»

Прошло какое-то время, и на этой же самой дамбе всё повторилось с точностью до наоборот.

— Вчера у меня начались… — сказала Сонэ с печальным лицом. До меня ещё не успел дойти смысл её слов, как она замигала своими огромными глазами, отвернулась и, упав на траву, приглушённо зарыдала. Если пришли месячные, значит, это не беременность. А раз так, то причин для волнения нет… а если не о чем волноваться, значит повода для слёз нет. И всё-таки слёзы были. За беспечным выражением лица, которое, казалось бы, говорило, «подумаешь, беременность», скрывалась пугающая меня затаённая тревога.

Впервые я встретил Сонэ, когда учился на втором курсе, во время зимних каникул.

Тогда я снимал маленькую комнатку на пригорке в районе Суниндон[58]. По ночам работал. Работа моя заключалась в том, чтобы во время комендантского часа ходить с колотушкой по отведённому маршруту и проверять нет ли нарушений. Этим должны были заниматься по очереди все члены караульного отряда. Но в холодные зимние ночи, когда больше всего хочется спать, даже и думать не хотелось о том, чтобы бродить по улицам и переулкам, постукивая ногой об ногу. Поэтому, когда появлялась любая возможность, караульные просили старосту нанять кого-нибудь вместо себя. Вот я и брался за это. За ночь можно было заработать пятьсот хванов[59].

В тот вечер я сидел у старосты, чтобы получить заработанное за прошлую ночь. Тот, за кого я дежурил, ещё не пришёл, поэтому в ожидании денег мы коротали время, греясь у печки и болтая о том, о сём; в это время кто-то снаружи позвал старосту. Он вышел и привёл с собой гостя. Это была девушка, одетая в студенческую форму, с необыкновенно огромными, широко раскрытыми, будто от удивления, глазами и тонюсенькими руками и ногами.

— Вы по какому делу? — спросил староста, на что девушка в нерешительности замялась, словно ей было неудобно говорить. Чтобы показать, что я не прислушиваюсь к их разговору, я безучастно уставился на дверь, в которую гостья только что вошла. Через небольшое окошечко было видно, что идёт снег. Наконец решившись, девушка объяснила причину своего прихода. Она просила ни о чём не спрашивать, а только помочь ей устроиться в ночной караул. В общем, она спрашивала примерно про то, чем, собственно, я и занимался сейчас. Староста в недоумении усмехнулся, после чего сделал строгое лицо и сказал: