С опущенными головами мы брели по тёмным переулкам, пока не вышли на проспект. Студёный, пронизывающий до костей ветер гулял по опустевшим улицам.

— Ну и холод! — проговорил мужчина, словно беспокоясь о нас.

— Собачий холод… Пойдёмте скорее в мотель!

— Комнаты возьмём для каждого отдельную? — заходя в мотель, спросил Ан. — Так будет удобнее, не правда ли?

— Мне кажется, одну на всех, — сказал я, думая про нашего спутника.

Мужчина же растерянно стоял, будто бы только и ждал наших распоряжений, или же он вообще не понимал, где сейчас находится. Зайдя в мотель, мы почувствовали себя неловко: так случается, когда ты выходишь из театра после окончания спектакля и не знаешь, что делать дальше. Было чувство, что на узкой и тесной улице мы ощущали себя гораздо ближе, нежели в этом мотеле. Комнаты, разделённые стенами — вот что нас ожидало.

— Как насчёт того, чтобы всем вместе занять одну комнату? — снова предложил я.

— Я очень устал, — сказал Ан. — Давайте всё-таки займём каждый свою комнату и поспим?

— Я не хочу оставаться один, — пробормотал мужчина.

— Спать одному будет гораздо удобнее, — сказал Ан.

Расставшись в коридоре, мы направились каждый в свою комнату, указанную нам портье — все три располагались одна за другой.

— Может, купим хватху да сыграем партию? — перед тем, как расстаться, предложил я.

— Я, правда, сильно вымотался. Если хотите, то можете сыграть вдвоём, — сказал Ан и исчез в своей комнате.

— Я тоже чертовски устал. Спокойной ночи! — попрощался я с мужчиной и ушёл в свою.

После того, как я заполнил листок прибытия, вписав туда вымышленные имя, адрес, возраст и род занятий, я выпил принесённый портье стакан воды, поставленный им в изголовье, и накрылся с головой одеялом. Спал я как убитый, без всяких снов.

На следующее утро Ан разбудил меня ни свет, ни заря.

— Как и следовало ожидать, этот тип покончил с собой, — прошептал мне на ухо Ан.

— Что?!

Сон моментально слетел с меня.

— Я только что заходил в его комнату — он мёртв.

— Надо же… — проговорил я. — Люди уже знают?

— Пока ещё никто, похоже, не знает. Мне кажется, будет лучше уйти потихоньку прямо сейчас, чтобы не было лишних осложнений.

— Самоубийство?

— Без сомнения, оно самое…

Я торопливо оделся. Какой-то муравей полз по полу в мою сторону. Мне почудилось, что он сейчас вцепится в мою ногу, и я поспешно отступил.

Снаружи с утреннего неба летела снежная пороша. Мы торопливым шагом удалялись от мотеля.

— Я знал, что он собирается покончить с собой, — проговорил Ан.

— А у меня даже и в мыслях такого не было, — честно ответил я.

— Я предполагал, — сказал Ан, поднимая воротник пальто. — Однако что можно было сделать?

— Конечно. Даже если признать, что были какие-то догадки, что же тут сделаешь… Я даже и не думал, что такое может случиться… — проговорил я.

— А если бы мы могли предвидеть это, то как нам следовало поступить? — спросил Ан.

— Глупости! Что бы мы могли? Мы же не знаем, что этот тип хотел от нас…

— Вот то-то и оно… Я думал, что он не умрёт, если оставить его одного. Мне казалось, это был единственный и самый подходящий выход из положения.

— А я даже и не догадывался ни о чём, говорю вам… Вот, чёрт подери, похоже, он всю ночь носил в кармане снотворное.

Ан остановился на аллее под голыми деревьями, мокнущими под снегом. Я замедлил шаги вслед за ним. Он спросил меня со странным выражением лица:

— Послушайте, Ким! Нам точно по двадцать пять лет?

— Мне точно двадцать пять.

— И мне тоже, — кивнул он потерянно. — Меня это пугает.

— Что? — спросил я.

— Что-то, что… как бы это назвать…

Его голос звучал, как вздох.

— Вам не кажется, что мы слишком постарели?

— Нам же всего лишь двадцать пять, — возразил я.

— Как бы там ни было… — сказал он, протягивая мне руку.

— Ну что ж, давайте на этом распрощаемся. И побольше вам радостей от жизни! — сказал я, пожимая его руку.

Мы расстались. Я побежал через дорогу к остановке, к которой только что подъехал автобус. Забравшись внутрь, я посмотрел в окно — Ан в глубокой задумчивости стоял под снегом, который падал сквозь голые ветки.

1965, апрель

Это записи в форме романа одного моего товарища, с которым я был очень близок. Однако до романа ему явно далеко, поэтому назову это дневником. Автор дневника был студентом филологического факультета и, скорей всего, далеко не отличником, так как отличник постыдился бы сделать эти лишённые всякой логики записи. В этом дневнике моё имя тоже упоминается, правда, написано с нескрываемой ненавистью ко мне, хотя, что уж там говорить — теперь не разберёшь, кто был прав, а кто нет… Да и не в этом дело. Главное то, что я — на этом свете, а этот мой друг — на том.

Эти записки будут неинтересны тем, кто не причастен ко всей этой истории, но раз говорят, что и по сию пору существуют люди всё ещё страдающие болезнью прошлого столетия, мне захотелось узнать, послужит ли этот дневник для них уроком, поэтому-то я его и публикую. Меня же, не буду скрывать, эти записи нисколько не впечатлили, так как кажутся по-детски наивными.

В тот год, когда осень была в самом разгаре, я, наконец, решился вернуться домой. Больше уже не было никаких сил оставаться здесь, в Сеуле. И пошёл я на это в надежде, что, может быть, там, на южном побережье, в своих родных краях я смогу начать новую жизнь. В Сеуле я метался из стороны в сторону, столкнувшись с мерзкой и отвратительной изнанкой жизни. И как это ни печально звучит, в конце концов я, кажется, тронулся умом, разучившись отличать реальность от иллюзий и научившись искусству ненавидеть людей. О, господи! У меня было два пути, либо убить их, либо же покинуть это место…

— Счастливого пути! — так напутствовал меня О Ёнбин, протягивая мне руку на сеульском вокзале.

Дружба. Именно так мой приятель и ему подобные из литературной среды красиво называют то, под прикрытием чего ведут бесконечные споры, используют друг друга и толкают к гибели, и в то же самое время никак не могут расстаться, слепившись в одно целое. Так, значит, и ты неплохой малый? В зале ожидания в свете люминесцентных ламп, который напоминал бы свет луны, если бы не был такими ярким, на лице Ёнбина показалась грустная улыбка. И я, рассеянно следя за тем, как на асфальте у входа в вокзал перекатывается невесть откуда взявшийся сухой лист, замирая время от времени, словно в раздумьях: то ли ему остановиться, то ли продолжать свой путь, сказал ему в ответ:

— Счастливо оставаться.

В отличие от Ёнбина это прозвучало так безразлично. Когда я подошёл к турникету, где проверяли билеты, он бросил мне вслед с надрывом:

— И всё-таки, как бы там ни было, попробуй жить!

На что я криво усмехнулся.

За несколько дней до этого, сидя после лекций на газоне во дворе притихшего университета и поглаживая пожухлую желтеющую траву, я сказал ему, что собираюсь всё бросить и уехать домой в глушь, чтобы укрыться от всего и вся, на что Ёнбин, как будто что-то почуя в моих словах, чуть ли не подпрыгнув от радости, вскричал:

— Ты ведь умирать едешь, да? Так, значит, ты всё-таки решил покончить с собой?!

Я ещё даже не успел ничего возразить ему, как он проговорил:

— Ну, раз уж на то пошло, поделюсь с тобой кое-какой ценной информацией, хотя это мой секрет.

И он, не дав мне опомниться, вытащил тетрадку и на задней обложке начал набрасывать карту. Это была схема горы Тхохамсан в Кёнджу. По его словам, надо подняться по горной дороге к пещере Соккурам[55], и там, где со склона будет виден пруд Ёнджи[56], следует свернуть с дороги направо и, пробравшись через лес, взойти на утёс, который, конечно, не сравнится с Кымгансаном[57], но всё же очень даже подходит для того, чтобы броситься с него вниз. Когда-то, путешествуя в тех местах, он обнаружил этот утёс и несколько раз подходил к краю пропасти, но никак не мог набраться смелости сделать последний шаг. А мне, так уж и быть, он был готов уступить это место, поэтому я должен поехать туда и покончить с жизнью именно там.