Однажды на закате, проходя берегом Тихой небесной Реки, он увидел молодого пастуха, купающего коня. Пастух был явно смущен тем, что Сусаноо его заметил. И Сусаноо, почему-то не решаясь сразу заговорить с ним, молча стоял в луговой полыни, освещенной лучами заходящего солнца, и глядел на блестящую от воды вороную шерсть коня. Но молчание становилось нестерпимым, и Сусаноо, показывая пальцем на коня, заговорил:

— Хороший конь! Чей он?

— Мой! — гордо ответил пастух, взглянув наконец на Сусаноо.

— Твой? Гм...

Проглотив слова восхищения, Сусаноо снова умолк. Пастух не мог более делать вид, что ничего не знает.

— На днях я передал твою яшму,— нерешительно начал он.

— Передал, значит! — обрадовался, как дитя, Сусаноо.

Встретившись с ним взглядом, пастух поспешно отвел глаза и, нарочно удерживая лошадь, бьющую копытами о землю, повторил:

— Передал...

— Ну вот и хорошо.

— Однако...

— Что «однако»?

— Она не может сразу дать ответ.

— Можно и не спешить,— бодро сказал Сусаноо и пошел по речному лугу, подернутому вечерней дымкой, как будто у него не было никакого дела к пастуху. А в душе его поднималась волна небывалого счастья.

Все его радовало: и полынь на речном лугу, и небо, и распевавший в небе жаворонок. Он шел с поднятой головой и иногда разговаривал с едва различимым в вечерней дымке жаворонком:

— Эй, жаворонок! Ты, наверное, завидуешь мне. Не завидуешь? Тогда почему же ты так поешь? Ответь мне, жаворонок!

Несколько дней Сусаноо был счастлив. Правда, в селении появилась новая песенка неизвестного сочинителя. Песенка была о том, что безобразный ворон полюбил красивую лебедушку и что он стал посмешищем для всех птиц на небе. Сусаноо огорчился, будто сияющее счастьем солнце закрыла туча.

Но, испытывая небольшое беспокойство, он все еще пребывал в счастливом сне. Он верил, что прекрасный лебедь уже откликнулся на любовь безобразной вороны, и птицы в небе не смеются над ним, как над глупцом, а, наоборот, завидуют его счастью. И он верил этому.

Поэтому, когда он снова встретился с пастухом, он не хотел слышать иного ответа, чем тот, который ждал.

— Так ты передал яшму? — напомнил он пастуху.

— Передал,— ответил пастух с виноватым видом.— А ответ...— замялся он. Но Сусаноо достаточно было и того, что он передал. Он не собирался спрашивать о подробностях.

Несколько дней спустя, ночью, Сусаноо шел не спеша по улице селения, освещенного луной. Он направлялся в горы, надеясь поймать какую-нибудь птицу, спящую в гнезде. Навстречу ему в легком ночном тумане двигался человек, играющий на флейте. Сусаноо вырос дикарем и с детства не питал особого интереса к музыке и пению, но тут, весенней лунной ночью, напоенной ароматом цветущих кустов и деревьев, он с бурной завистью прислушивался к прекрасным звукам флейты.

Они подошли друг к другу совсем близко, так, что уже можно было различить лица, но человек продолжал играть, не глядя на Сусаноо. Уступая ему дорогу, Сусаноо увидел его красивое лицо в сиянии луны, стоящей почти в середине неба. Сверкающая яшма, бамбуковая флейта у губ — да это тот самый высокий красавец! Сусаноо знал, что это один из его врагов, презирающих его за дикость, и хотел было пройти мимо, высокомерно подняв плечи, но, когда они поравнялись, что-то привлекло его внимание — на груди юноши в ясном свете луны светло сияла его голубоватая магатама — подарок матери.

— Постой-ка! — сказал он и, внезапно приблизившись к юноше, схватил его сильной рукой за шиворот.

— Ты что? — вскричал, покачнувшись, юноша и изо всех сил стал вырываться из рук Сусаноо. Но сколько он ни изворачивался, Сусаноо крепко держал его за воротник.

— Где ты взял эту яшму? — свирепо рявкнул Сусаноо, сдавливая юноше горло.

— Отпусти! Что ты делаешь?! Отпусти, тебе говорят!

— Не отпущу, пока не скажешь.

— Ах, так!

И юноша замахнулся на Сусаноо бамбуковой флейтой, хотя Сусаноо держал его за шиворот. Не ослабляя хватки, Сусаноо свободной рукой без труда вырвал из его рук флейту.

— Ну, признавайся, не то задушу.

В груди Сусаноо бушевала дикая ярость.

— Я выменял ее на коня...

— Врешь! Эту яшму я велел передать...— Сусаноо не посмел почему-то произнести «девушке» и, горячо дыша в бледное лицо врага, снова взревел: — Врешь!

— Отпусти! Это ты... Ой! Задыхаюсь! Это ты врешь. Сказал, отпустишь, а все держишь.

— А ты докажи! Докажи!

— Возьми да и спроси у него,— с трудом произнес извивающийся в его руках юноша.

Даже взбешенному Сусаноо было понятно, что он имел в виду пастуха.

— Ладно. Пойдем спросим у него,— решил Сусаноо.

Волоча за собой юношу, он зашагал к маленькой хижине, расположенной неподалеку,— там в одиночестве жил пастух. По дороге юноша изо всех сил пытался сбросить руку Сусаноо со своего воротника. Но сколько он ни колотил Сусаноо, сколько ни бил, рука держала его крепко, как железная.

В небе по-прежнему светила луна, улицу наполнял сладковатый аромат цветущих деревьев и кустов, а в душе Сусаноо, как в грозовом небе, непрерывно сверкали молнии ревности и ярости, рассекая клубящиеся облака сомнения. Кто же его обманул? Девушка или пастух? А может быть, этот человек каким-нибудь ловким способом выманил яшму у девушки?

Сусаноо подошел к хижине. К счастью, хозяин хижины, видимо, еще не спал,— тусклый свет масляного светильника просачивался сквозь щели в бамбуковой шторе над входом, смешиваясь с лунным сиянием за козырьком крыши. У входа юноша сделал последнее усилие, чтобы освободиться из рук Сусаноо, но не успел: в лицо ему пахнул неожиданный порыв ветра, ноги оторвались от земли, вокруг все потемнело, потом будто рассыпались искры пламени — он, как щенок, полетел вверх тормашками в бамбуковую штору, загораживающую лунный свет.

В хижине молодой пастух при свете масляного светильника плел соломенные сандалии. Услышав шорохи в дверях, он на мгновение застыл, прислушиваясь. В этот миг из-за бамбуковой шторы пахнуло ночной прохладой, и какой-то человек грохнулся навзничь на кучу соломы.

Похолодев от страха, пастух, сидя, как был, на полу, бросил робкий взгляд на почти оторванную штору. Там, загораживая вход, словно гора, стоял разгневанный Сусаноо. Побледнев как покойник, пастух стал рыскать глазами по своему тесному жилищу. Сусаноо яростно шагнул ему навстречу и с ненавистью уставился в его лицо.

— Эй! Ты вроде говорил, что передал мою яшму девушке? — с досадой в голосе сказал он.

Пастух промолчал.

— Почему же она оказалась на шее у этого человека?

Сусаноо бросил горящий взгляд на красивого юношу. Тот лежал с закрытыми глазами на соломе — не то потерял сознание, не то скончался.

— Значит, ты соврал, что передал ей яшму?

— Нет, не соврал. Это правда! Правда! — отчаянно завопил пастух. — Я передал, но... не жемчужную яшму, а коралловую.

— Зачем же ты так сделал?

Эти слова, будто громом, поразили растерявшегося пастуха. И он волей-неволей признался Сусаноо, как по совету красивого юноши обменял жемчужную яшму на коралловую и получил в придачу вороного коня. В душе Сусаноо словно тайфун, поднимался невыразимый гнев, хотелось кричать и плакать.

— И ты передал ей чужую яшму?

— Да, передал, но...— Пастух нерешительно замялся. — Передал, но девушка... Такая уж она... сказала: «Безобразный ворон полюбил белую лебедушку. Не приму я эту...»

Пастух не успел договорить,— он был сбит ударом ноги, и огромный кулак Сусаноо обрушился ему на голову. В этот миг упала глиняная плошка с горящим маслом, и разбросанная по полу солома мгновенно вспыхнула. Огонь обжег волосатые голени пастуха, он с воплем вскочил и, не помня себя, пополз на четвереньках из хижины.