Деревня стояла в стороне от дороги, далеко от городов и сёл, и редко-редко бывало, чтобы в неё попадал чужой человек. Оккупация коснулась её сравнительно мало. Фашисты знали, что места эти глухие, гарнизона здесь не держали и наезжали редко, так как побаивались ездить лесными дорогами. Единственным представителем гитлеровской власти в деревне был староста. Он составлял списки на отправку людей в Германию, он выдал дочь вдовы Моргуновой, которая пряталась в погребе, и крестьяне давно бы с ним рассчитались, но за убийство старосты фашисты сжигали деревни и расстреливали жителей.

Теперь, когда артиллерийская стрельба доносилась уже совершенно отчётливо и фронт, очевидно, с каждым днём приближался, старосте стали по ночам сниться нехорошие сны. Крестьяне выжидали и не сводили счёты со старостой, откладывая это до прихода советских частей, а староста боялся крестьян и перечить им не решался. На всякий случай его никуда из деревни не выпускали и следили за каждым его шагом.

Через три дня, когда старосте пришло время ехать в село отвозить списки, его заставили написать письмо и в письме объяснить, что он болен и посылает доверенное лицо. Афонькин выходил из себя, но ничего сделать не мог. Доверенным лицом выбрали совершенно глухого старика, который твёрдо обещал, что ни одного вопроса не расслышит. Старик съездил и на следующий день к вечеру благополучно вернулся.

Несмотря на то что он был глух и подслеповат, то, что ему было нужно, он отлично сумел услышать и разглядеть. Он рассказал, что по шоссейной дороге непрерывным потоком уходят на запад обозы и колонны машин, что фашисты очень угрюмы, что какой-то важный гитлеровец из города уже убежал — словом, что дело как будто идёт к концу.

Староста очень забеспокоился, просил, чтобы все запомнили, как он не хотел идти в старосты и как он старался кого можно спасти. Всё это было враньё. Старосте так и сказали, и он совсем приуныл.

Вечером все собрались на улице — послушать стрельбу. Стрельба слышалась очень ясно. Сначала думали — это потому, что ветер попутный, но оказалось, что ветер совсем не попутный, а просто за сутки фронт очень приблизился. Коля побежал рассказать об этом Лене. Лена заволновалась. Она последнее время всё думала о встрече с отцом, у всех спрашивала, узнает ли он её. Ведь, наверное, она очень переменилась за эти три года. Вдруг он её не признает своею дочерью?

На следующий день Лена впервые вышла на улицу. Коля и Владик зашли за нею пораньше утром. У всех домов её приветствовали хозяйки и приглашали зайти. Фокстерьер прыгал вокруг и вилял обрубком хвоста, ворон без конца кричал: «Воронок, Воронуша!», и кот, не любивший выходить из дому, на этот раз вышел на крыльцо.

По случаю выздоровления Лены решили на следующий день устроить праздничный обед. На первое должна была быть уха из рыбы, которую наловит Владик. На второе — грибы. На третье — ягоды, которые соберёт Коля.

Вечером Василия Георгиевича срочно вызвали в деревню километров за двадцать. Там заболела женщина, и помощь нужна была немедленно. Фельдшер уложил в чемоданчик инструменты и отправился, пообещав вернуться поскорее. Однако вернулся он только на следующий день к вечеру. Настроение у него было мрачное, за ужином он молчал, недовольно фыркал и топорщил усы. Когда Лена ушла спать — она после болезни была ещё слаба и ложилась спать рано, — Василий Георгиевич вдруг выпалил:

— Лену по соседним деревням, оказывается, ищут.

Коля вздрогнул от неожиданности и открыл широко глаза.

— Да-да, — продолжал фельдшер, — в ту деревню уже приезжали. Опрашивали жителей, не проходили ли мальчик и девочка. Скоро, наверное, и к нам приедут.

За дни, прожитые у фельдшера, Коля успокоился и перестал чувствовать себя беззащитным, преследуемым беглецом. Ему казалось, что все опасности остались уже позади. Спокойно дождутся они прихода советских войск, тогда он отведёт Лену к Рогачёву и всё будет хорошо.

Отчаяние охватило его при мысли, что снова нужно бежать, спасаться, прятаться. Вероятно, очень грустное было у него лицо, потому что фельдшер улыбнулся и потрепал его по голове.

— Ничего, Коля, — сказал он, — не унывай! Может, ещё до нас не дойдут. А дойдут, так спрячем. А не сможем спрятать, так убежим вместе.

Очень скоро ему пришлось выполнить своё обещание.

Утром Владик накопал червяков, собрал удочки и отправился на озеро. Коля с большой корзинкой пошёл собирать ягоды. Лена хотела идти с ним, но Голубков не пустил.

— Нельзя, — сказал он. — Лежи и питайся. Может, скоро тебе понадобятся силы.

Коля очень быстро набрал полную корзину ягод. Лесная земляника была в этих местах отличная, и малина стала поспевать. Когда ягоды больше некуда было класть, Коля решил наведаться на озеро к Владику. Владик сидел на камне в тени большой ивы и внимательно смотрел на поплавок. Даже здесь, у воды, было жарко. Монотонно жужжали шмели. Пролетела прозрачная голубая стрекоза. Жуки-плавунцы бегали по воде.

— Как дела? — спросил Коля.

Владик молча кивнул головой на ведёрко, в котором плескался десяток небольших окуньков. Коля сел на гнилой ствол дерева, давно когда-то поваленного бурей. Было так жарко, что даже разговаривать не хотелось. Владик взмахнул удочкой, но рыба сорвалась. Он снова закинул удочку. Поплавок лёг на воду и плавно заколебался от лёгкой зыби.

— А когда фашистов прогонят, вы с Леной в город уедете жить? — спросил Владик.

— Да, конечно, — ответил Коля.

Он удивился, что Владик спросил об этом. Владик сидел не шевелясь, внимательно глядя на поплавок.

— Дед говорит, — продолжал Коля, — что, если наш дом разрушили, нам дадут другую квартиру, так что жить будет где.

Коля замолчал. Стрекоза села на ствол дерева рядом с ним, и Коля смотрел, как трепыхаются её голубые крылья. Овод жужжал над самым Колиным ухом, но Коле лень было отмахнуться.

— А мы с отцом здесь останемся, — вдруг сказал Владик. — Отец уже привык к нашей деревне.

Он сказал это спокойно, даже равнодушно, но Коля почувствовал, что ему очень грустно будет остаться здесь.

— Ерунда! — сказал Коля уверенно. — Тебе же надо в школе учиться.

— Ну и что же, тут есть школа.

— Где, в селе? За десять километров?

— Ну и что ж? Там интернат был. И после войны опять будет.

Владик взмахнул удилищем. Окунь сверкнул в воздухе и упал на траву.

— Большой! — сказал Коля.

— Да, ничего.

Владик пустил окуня в ведёрко, нацепил червяка и снова забросил удочку.

— Ерунда! — сказал Коля. — Раз всё равно придётся жить в интернате, так лучше зиму жить в городе и там учиться. В городе десятилетка, а тебе всё равно скоро в восьмой класс. У нас и жить будешь. В одной комнате — мы с тобой, в другой — дедушка.

Ему стало и самому грустно, когда он подумал, что Лены с ними не будет. Как-то до сих пор ему ни разу не приходило в голову, что отведёт он Лену к отцу и они расстанутся. Может, конечно, ещё когда-нибудь и увидятся, но это уже будет не то. Не так, как всё это время. Не будут вместе заниматься, вместе играть, по вечерам слушать рассказы деда.

— Если твой дед согласится, может, отец меня и отпустит.

— Согласится, — уверенно сказал Коля. — Как же иначе!

— А Лена в Москву уедет? — спросил Владик.

— В Москву, — ответил, подумав, Коля. — Наверное, в Москву.

Снова сверкнул в воздухе серебристый окунь и упал на траву. Коля молча смотрел, как Владик наживил крючок и забросил удочку.

Снова колыхался на воде поплавок, и снова молчали мальчики. Стрекоза снялась с места и полетела над травой, сверкая и трепеща крыльями.

И теперь Владик почувствовал, что Коле грустно.

— С тобой дед занимался эти годы? — спросил он.

— Занимался. Если Запольск до начала учебного года освободят, я в шестой класс пойду.

— И я в шестой. Значит, через пять лет мы десятилетку кончим. И поедем в Москву поступать в вуз.