Как и следовало ожидать, представление было посредственным, исключение, и то лишь на худой конец, могла бы составить Рожана Понтез. Ее репертуар при абсолютном отсутствии испанистости не претендовал на оригинальность, музыканты не попадали в такт, ее котурны^[112] казались несколько избитыми, но она убедительно воспевала судьбу моряков и легионеров, а также горести пригородной жизни. К тому же она была довольно красива, даже слишком красива для таких жалких декораций. Между двух песен, под аплодисменты, она улыбнулась в зал, и когда Сердоболь понял, что улыбка предназначалась ему, это его поразительно поразило. Отныне он уже не мог представить свою жизнь без нее.

Наконец наступило время конкурса. Тино Саботье опозорился, так же как и двое-трое других неудачников и неудачниц. Местная труппа решила себя не компрометировать: было понятно, что следует спасать репутацию. После триумфального концерта Жак бросил своих приятелей и улизнул к артистам, которые встретили его по-братски, поскольку предчувствовали угощение выпивкой, которое он не преминул предложить. Итак, все побрели во мраке в сторону кафе. Две танцовщицы уцепились за Жака, так как боялись подвернуть ногу на грязной мостовой; Жак вел дам под руку, но их нависающая близость его не интересовала. Из соседней группы до него иногда доносился голос Рожаны, которая спрашивала, хороша ли выручка, и ругалась «черт!», когда оступалась и едва удерживалась от падения на землю, обгаженную коровами.

В «Золотом Льве» ему предоставили право сесть рядом со звездой. Он был очень взволнован и боялся покраснеть. Рожана, похоже, не обращала внимание на Жака, зато Бабетта, одна из танцовщиц, бесстыдно строила ему глазки, и это его смущало. Он пробормотал несколько комплиментов, сказал, что ему очень понравилась песня про собак из Аньер^[113]. Она его особенно растрогала, потому что он хорошо знал это место, а еще потому что песня была хорошо спета. Возможно, она ответила бы ему что-нибудь интересное, но им не дали поговорить, и беседа стала всеобщей. Речь шла о гастролях, о достоинствах и недостатках конкурсов, об особенностях различных городов и их зрителей, о театральном искусстве, о гостиничных блохах, клопах и даже вшах! и когда Жаку в результате нечаянного (или почти) движения случалось прикоснуться к плотской сути своей соседки, его горло сжималось еще сильнее, а голос пропадал.

Он напился.

Актеры пошли спать.

Робертиус был конечно же любовником Рожаны.

Бабетта предложилась. Сердоболь не пожелал. Он удалился в ночной мрак. Домой возвращаться не хотелось. Он пошел спать в лабораторию, но света не зажигал, опасаясь привлечь семейство Бапоно. Воскресная репетиция была отложена, после обеда он собирался вернуться в Концертный зал. Он заехал домой утром, но Сюзанну и Мишу не застал. В «Золотой Лев» пришел задолго до аперитива и присоединился к трем-четырем участникам труппы, но Рожану не увидел. Пообедал с Мишу и Сюзанной, которая начала задавать ему неприятные вопросы: ей уже много чего порассказали на его счет, она считала себя хорошо проинформированной и представляла себе разные разности. По ее настрою Жак почувствовал, что она нарывалась на ссору, это его начало доставать, он прикончил бутылку красного вина и свалил. Некоторые из его товарищей повторно, как и он, пришли на концерт. Рожана была так же бесподобна, как и накануне, но улыбнуться ему забыла, отчего он закис. Конкурс получился гниловатым: выступило без особого изящества несколько мужланов. После концерта пошли выпивать, но Жак довольно скоро бросил приятелей и отправился в «Золотой Лев», где столкнулся с труппой, и на этот раз Рожана была с ними. К семи часам вечера стало уже заметно, что Жак пьян. Он отужинал с гастролерами. Дошел с ними до Концертного зала, поднялся на сцену.

Бютар постучал в дверь. Сюзанна открыла.

— Ребенок спит? — спросил он.

А она ответила «Не переживай».

И он вошел. Они пылко поцеловались.

— Жак дурит вовсю, — сказал Бютар, отклеившись от Сюзанны.

— Только не говори мне об этом типе, — ответила Сюзанна, увлекая его к кровати.

В пол-одиннадцатого Бютар начал одеваться.

— Почему ты сказал, что он дурит вовсю? — спросила Сюзанна.

— Он спутался с труппой актеров и выделывает номера.

— И это смешно?

— Все смеются. Ему много аплодируют.

— До чего же люди глупы. Несчастное человечество.

— Ты права, — сказал Бютар. — Несчастное человечество.

— Что же он такое делает, чтобы всех смешить? — задумчиво произнесла Сюзанна.

— Невозможно объяснить, — сказал Бютар. — Жесты. Физиономия. Слова.

— Ну и экземпляр, — вздохнула Сюзанна. — Что это на него нашло?

— Непонятно, — сказал Бютар.

— Тебе пора уходить, — сказала Сюзанна.

— Уже ухожу, — сказал Бютар, не сходя с места.

— Если он тебя здесь застанет, то побьет.

— Это правда, что он был чемпионом Франции среди любителей?

— Похоже.

Бютар немного подумал и сказал:

— Он такой пьяный, что сюда спать не придет.

— Не обольщайся.

Она добавила:

— А потом, мне надоели твои вопросы. Проваливай.

— Хорошо, хорошо.

Он ушел.

Она тоже думала, что он не вернется домой. И быстро уснула. Но Жак заявился в три часа ночи. Ему удалось чуть-чуть поспать в лаборатории и, поплескав в лицо водой, более или менее прийти в себя. Он подошел к шкафу в коридоре, достал чемодан, принес в комнату и начал набивать его вещами. Сюзанна так и не проснулась, хотя он включил свет. Он взял белье, зубную щетку, что-то еще, закрыл чемодан и вынес его на лестницу. Выключил свет, затем зашел в комнатку, где спал Мишу. Он включил свет, но Мишу не проснулся. Он засмотрелся на ребенка. Мишу раскрылся. Жак поправил одеяло. Малыш вздохнул, поворочался, но не проснулся. Жак склонился и поцеловал его. От ребенка слегка пахло мочой, поскольку Сюзанна за ним не очень хорошо смотрела. Жак еще раз поцеловал его и еще немного на него посмотрел.

Наконец решился. Выключил свет и ушел.

Один, с чемоданом в руке он дошел до вокзала. Никого не встретил по дороге, разве что кошек. Лег на скамью на террасе кафе. Задремал. Около пяти часов утра услышал, как со скрипом подъезжает автобус гостиницы «Золотой Лев».

Поезд отходил в 5.33.

Были еще другие: в 7.15, в 19.36, в 21.44, в 18.12, в 0.01, в 13.61, пассажирские, скорые, переполненные, забитые, пустые, расхлябанные, выцветшие, электрические, были еще длинные, короткие, тощие, новые, старые, но никогда не было спальных, никогда пульмановских, не было даже первого класса, всегда один и тот же третий класс за неимением скотовозок.

И все это, чтобы в итоге оказаться в Париже с запекшимися губами, усохшими ресницами, затертыми ногами, соответствующим чемоданом и приблизительно такими словами:

— Все. Я больше туда не вернусь.

VII

— Так будет лучше. Все это бессмысленно.

Он боялся сказать это, но, в конце концов, сказать это следовало, и он это сказал:

— Значит, все кончено?

— Все кончено.

Он взял шляпу и с последним прощай, на которое она не ответила, ушел. Медленно спустился по лестнице, забыв о лифте. Очутился на улице, улице Пигаль, у двери гостиницы. Посмотрел на север, на юг, не зная, куда идти, какому течению толпы отдаться. Делать ему было нечего. Его нигде не ждали, его не тянуло ни в ту, ни в другую сторону. Он решился идти на юг, но на углу улицы Фонтэн его потянуло на север. Приближался час аперитива, аперитива октябрьского и уже сумрачного. Жак сел на террасе кафе на площади Бланш.

Больше всего его удивляло то, что он совсем не страдал. Отупение, в котором он пребывал, совершенно его не терзало. После такой констатации он решил больше не думать об этой истории, по крайней мере в эти первые минуты. Довольно трусливо он предоставил целому букету чувств, инцидентов и анекдотов смениться венком мелких неприятных фактов, который Рожана презрительно даровала его памяти. Итак, он оставил горьковатую стезю отвергнутой любви, дабы более внимательно рассмотреть свое положение социального существа, наделенного или, скорее, обделенного профессией. Так вот, с этой точки зрения он мало что собой представлял. Точнее, он вообще ничего собой не представлял с того момента, как театр, где он играл немую роль слуги, роль, полученную лишь благодаря протекции Рожаны, закрылся через неделю после открытия. Теперь он остался один, причем в Париже, без друзей, без связей, имея в кармане сумму, которую можно было растянуть от силы недели на две.