Литмир - Электронная Библиотека

— С тобой все в порядке?

Де Цикада не отвечает. Тереза переспрашивает:

— Лу-Фифи, с тобой все в порядке?

Вот уже добрые пять минут он выглядел как-то странно. Он мрачнел. Черты его лица обострялись, удлинялись, вытягивались. Люлю Думер ничего не замечала, потому что была не в курсе.

— С тобой все в порядке, Лу-Фифи?

Он трясет головой, что означает «нет». Он дышит совершенно ненормально. Говорить не хочет. Может быть, даже не может. Может быть, даже если бы захотел.

— Хочешь, я сделаю укол?

Он трясет головой, что означает «нет». Теперь он сидит согнувшись, упираясь руками в колени.

— Зря. Ты же сам знаешь, что каждый раз все заканчивается уколом.

Она поясняет Люлю Думер:

— Он каждый раз думает, что онталгия быстро отпустит, но она не отпускает, он каждый раз надеется, ждет до последней минуты, но в итоге все равно приходится прибегать к наркотикам.

Люлю не очень врубается в то, что происходит, но ей становится не по себе. Она боится, что дядька шлепнется на пол и изо рта у него потечет слюна, как это иногда случается с людьми на улице.

Луи-Филипп де Цикада, обоими кулаками опираясь на колени, Луи-Филипп де Цикада, согнувшись, дышит просто ненормально, то есть начинает осознавать свое дыхание из-за того, что в данный момент оно работает неважно. Нельзя сказать, что он, Луи-Филипп де Цикада, задыхается, нет, так сказать нельзя, но в данный момент он удручен; в момент, последовавший за осознанием своего затрудненного дыхания, Луи-Филипп де Цикада удручен сужением легких, легочных мышц, легочных нервов, легочных каналов, легочных сосудов, это что-то вроде удушья, но не того, что сдавливает горло, сжимает глотку сверху, а удушье, которое начинается снизу, которое охватывает одновременно с обеих сторон, это удушье всей грудной клетки, полное сковывание дыхательных путей. А теперь, а теперь становится еще хуже. Это удушье берет не за горло, как если бы мощные руки сжимали шею, нет, это удушье поднимается из мрака диафрагмы, распространяясь от самого паха до трахей, а еще это удушье тоски, крах настроения, кризис сознания. А теперь, а теперь становится еще хуже, ибо это страшнее, чем сковывание, страшнее, чем сдавливание, это — физиологическая пропасть, анатомический кошмар, метафизический ужас, возмущение, стон; сердце бьется слишком быстро, руки судорожно сжимаются, кожа потеет. Луи-Филипп де Цикада подобен рыбе, брошенной на дно лодки, он в отчаянии разевает рот, поскольку чувствует, что сейчас умрет, поскольку чувствует, что уже умирает. Но Луи-Филипп де Цикада, неподвижно застывший в кресле, заброшен в мир, где людям дышится труднее, чем рыбам, выуженным из воды, Луи-Филипп де Цикада не умрет, хотя чувствует, что умирает, он не умрет, по крайней мере, на этот раз, он дышит все глубже и глубже, но его дыхание замирает, уже ничто не проникает в грудь, кажется, он больше не выдержит, и все же он держится. Большой атмосфере, окружающей земной шар, на котором живет Луи-Филипп де Цикада размером с вошь, этой большой атмосфере не удается, хотя он судорожно открывает пасть, беспрестанно увеличивая амплитуду, этой большой атмосфере никак не удается просочиться в его глубины, в глубины человека размером с вошь; там внутри есть маленькое пространство, куда она, большая атмосфера, не проникает вовсе, маленькое, разветвленное, словно два сросшихся дерева, пространство, которое отторгает большую атмосферу.

Тереза настаивает:

— Ну что? Сделать тебе укол?

Он что-то сипит. Кивает.

— Филонтин или ничтотин?[15]

О, ему уже все равно.

Люлю Думер смотрит на него с жалостью. Бедный дяденька, думает она, даже не в силах выбрать себе лекарство, а ведь лечение — штука серьезная. Тереза идет за шприцем и снадобьем, Тереза идет кипятить воду. Все это время Лу-Фифи продолжает борьбу, свой одиночный бой, свои легочные маневры; обильно течет едкий пот. Взгляд Лу-Фифи уходит в такие дали, которые невозможно даже представить. Бедный, бедный дяденька, думает она, Люлю Думер.

— Готово! — кричит Тереза.

Он встает. Опираясь на стул, стол, доходит до кровати. Отстегивает подтяжки, расстегивает ширинку, задирает халат, спускает штаны, затем трусы и ложится, продемонстрировав свои ягодицы Люлю Думер, которая думает, да-а, ну и оригиналы же они здесь.

Тереза щупает ягодицу, ищет удобное место, которое в итоге находит, трет кожу ватой, пропитанной спиртом, и раз! втыкает иглу, после чего наркотик медленно вливается в кровь. Бездыханный де Цикада экзальтированно таращится в потолок; у него отсутствующий вид. Выбитый из колеи переживаемой агонией, он истекает потом и судорожно сжимает пальцы. Кажется, он сейчас умрет, судя по его глазам, он уже очень далеко. Нет, он не умрет, нет, он не умрет; проходят удручающие минуты, постепенно удушье отпускает, сжимавшийся панцирь, сдавливавший грудь, дает слабину, и время от времени де Цикаде удается глубоко вздохнуть; проходит еще несколько минут, распростертый плашмя де Цикада дышит более или менее нормально, в забитых слизью легких начинает свистеть и булькать. Лу-Фифи лежит молча и неподвижно.

— Оставить тебя одного? — спрашивает у него Тереза.

Он закрывает глаза, затем их снова открывает, торжественно. Тереза накрывает его одеялом. Уводит Люлю Думер.

Из комнаты Терезы видны бурлящие и блестящие парижские холмы, Люлю Думер смотрит и заявляет:

— Как здесь классно! Провинция может отдыхать.

Тереза достает из-под кровати бутылку шартреза[16].

Протягивает Люлю Думер маленькую чашечку, себе наливает в стакан из-под зубной щетки.

— Сколько сейчас времени? — спрашивает Люлю Думер.

— Одиннадцать часов.

— Уже одиннадцать. И часто тебе приходится его колоть?

— Говори тише, не то разбудишь. Когда он чувствует, что болезнь подступает, или когда я ему нужна, он стучит в стенку, и если я здесь, то иду к нему. Но обычно его прихватывает ночью, а ночью я почти всегда здесь.

— Он тебе платит?

— Он делает мне маленькие подарки, но я бы ухаживала за ним и без этого. По-дружески.

— А что с ним происходит? Штрангулеты[17]?

— Что?

— Штрангулеты. Так это называется у нас в Танкарвиле, в районе Нижней Сены.

— Нет, эта болезнь вряд ли известна вашей деревенщине, поскольку она совсем новая, к тому же экзистенциальная.

— А как ты можешь это объяснить?

— Говорю же тебе, экзистенциальная. Название известно, а вылечить невозможно.

— А вши — тоже болезнь?

— Может быть. Не исключено, что тоже экзистенциальная. Надо спросить у доктора.

— Что бы там ни было, но, судя по всему, бедный старик ужасно страдает.

— Он не такой уж и старый.

— А кто он по профессии?

— Поэт.

— Как Малларме?

— Да.

— Такой же знаменитый?

— В Рюэйле — очень известный, в Нантере[18] и Сюрене — чуть меньше.

— Слушай, а это правда, то, что я прочла в картах?

— Да. Жена его бросила, но не ради другого мужчины.

— А ради чего?

— Подумай.

— Я даже не знала, что такое бывает.

— Да уж, пакость, конечно, но на белом свете чего только не бывает.

— А он все еще любит ее, ну, ту женщину?

— Похоже на то.

Раздается глухой стук в стену.

— Он меня зовет, — сказала Тереза.

Они допили шартрез.

— Извини, малышка, — сказала Тереза, — пойду посмотрю, что ему от меня надо.

Они вышли. Люлю Думер пошла к своей комнате, Тереза вошла к де Цикаде. Лампа у изголовья освещала лицо утопленника, которого вытащили на берег. Де Цикада закрыл глаза.

— Плохо, да? — тихо спросила Тереза.

Де Цикада даже не пошевелился.

— Лу-Фифи, — вполголоса позвала Тереза.

Де Цикада открыл глаза.

— Плохо, да?

— Морфин, — произнес де Цикада.

— Ты хочешь, чтобы я тебя прикончила?

— Морфин, — произнес де Цикада.

— Не хочешь подождать? Может, пройдет само?

— Морфин, — произнес де Цикада.

— Хорошо, сейчас мы тебя доконаем.

3
{"b":"231969","o":1}