Еще один портрет. Тоже карандашный. Вернее, это даже не законченная работа, а карандашный набросок. Принадлежит она Максимилиану Александровичу Кириенко-Волошину, известному поэту, критику, художнику, искусствоведу. Датирован 1924 годом. В ту пору Александр занимался охраной памятников культуры и организацией музеев в Крыму. Это Александр добился того, чтобы реквизированные в особняках царствующей фамилии и знати художественные ценности передавали во вновь созданные музеи. Он поддерживал нужных молодой республике людей. В трудное время добивался продовольственных пайков для Марины Цветаевой, Константина Тренева, Максимилиана Волошина, многих художников, археологов, ученых.

Набросок — случайный росчерк пера — все же передает особенности натуры цельной, направленной, волевой. Этот человек, еще не старый, но уже далеко и не юный, привык к действию, к поступкам чётким, определенным и ответственным. Многое уже исполнено, совершено, но впереди еще долгая жизнь. Таким увидел Александра Максимилиан Волошин.

Но пока речь шла о двух рисунках, хранившихся в домашнем архиве. Увидеть их могли лишь немногие. А в послевоенные годы в кабинете Александра (его в ту пору, конечно же, именовали только Александром Ивановичем) можно было видеть выполненный в охристо-коричневых тонах еще один портрет: в кресле, крепко сжав подлокотники, до белизны в костяшках пальцев, сидит уже очень немолодой человек, много познавший и многое повидавший. Закат за окном. Да и большая часть жизни уже за спиной. Но в портрете не было ничего мрачного. Напротив, ощущение непрерывности бытия и великой мудрости мироздания, в котором одно поколение уступает место другому, а сама жизнь — непрерывна.

Если у Александра Ивановича спрашивали, кто автор портрета, он отвечал: «Мой давний друг». И называл фамилию Владимира. Иной раз показывал и фоторепродукцию картины «„Очаков“ в огне», коротко рассказывал об истории ее спасения.

Повезло и мне: я услышал о тех давних событиях из уст самого Александра Ивановича.

Думбадзе торжествует

Владимир в очередной раз очнулся от того, что в дверь генеральского кабинета постучали. Сколько раз за последние полчаса он вот так внезапно улетал в темноту, проваливался в сон, а затем усилием воли заставлял себя вернуться в этот мир и следить за всем тем, что происходит в огромной комнате с тремя венецианскими окнами, выходящими на море.

В дверь постучали. Осторожно ступая, вошел уже знакомый секретарь-охранник, приблизился к столу и склонился над генеральским ухом.

— А она здесь зачем? — удивился, выслушав секретаря, Думбадзе. — Пусть подождет.

Миновало еще десять минут. А может быть, и целых полчаса. Узоры на ковре превратились в бессмысленное сочетание пятен. Владимир протер глаза. Предметы в комнате обрели нормальные формы…

Наконец безликий страж генеральского кабинета ввел Зауэра.

— Милости просим! — Думбадзе не поднялся из-за стола. — Что-то вы не очень спешили явиться на вызов.

— Пока одевался… — начал Зауэр. — Я был в домашнем халате.

— Милости просим! — повторил Думбадзе. — О халате в другой раз.

И это «милости просим» прозвучало зловеще, как будто приглашали войти не в кабинет, а в клетку с проголодавшимся тигром.

— Я вас призвал для того, чтобы вы опознали картину, взбудоражившую вчера публику. Вы ее видели. Отвечайте — она?

— У меня есть картина этого художника. Я ее уничтожу…

— Не отвлекайтесь! Она ли? Та самая картина?

— Да, вчера она была в витрине магазина. Конечно, она.

Но тут в приемной учинился непонятный шум, грохот. Голос господина Симонова, могучий, мощный голос несостоявшегося оперного баса, прорвался сквозь стену:

— А мне ждать некогда!

И господин Симонов, оттолкнув секретаря, распахнул дверь и шагнул в кабинет. Следом за ним — и это было совсем уже неожиданным — робко ступила на ковер и Надежда.

— Что это значит? — тихо, но со значением спросил Думбадзе. — По какому поводу вы врываетесь в мой кабинет?

— Да уж не сам по себе! — ответил Симонов. — Звали. И настойчиво. Даже полицейских за мною посылали. Не так ли? Ну вот я и пришел.

— Но кто вы, собственно, такой?

— Александр Семенович я, Симонов. Владею фотографией и писчебумажным магазином.

— А-а, так это вы! — генерал принялся ходить вокруг. Симонова, как кот бродит вокруг лакомого куска. — Дайте-ка поглядеть на вас вблизи. С какой же целью, любезнейший, вы устроили художественную выставку в витрине своего магазина? Надеюсь, картина туда попала не без вашего ведома?

— Отпустите мальчишку! — сказал Симонов, он смотрел в окно и не следил взглядом за перемещениями генерала. — Со мной делайте все, что хотите, а мальчишку выпустите! Иначе я подожгу город. Начну с собственного магазина.

Генерал, задрав голову (он был много ниже Симонова), с минуту глядел в лицо шумному визитеру.

— Как поступить с мальчишкой, я решу позднее. Что же касается вас, любезнейший торговец писчебумажными товарами, то для начала вы дадите подписку о невыезде из Ялты.

— Я и так никуда выезжать не собираюсь. А расписаться могу сию секунду, хотя бы вот на этой стене. Отпустите мальчишку!

— Да кто он вам — внук? Племянник?

— Мы друзья.

— Не более и не менее?

— И не более и не менее! — ответил господин Симонов.

— Художник и картина найдены. Мальчишка будет выпущен.

— Это все, что я хотел узнать.

— Но зато я хотел узнать еще кое-что. Уже в связи с вами.

— В другой раз! — заявил Симонов.

И спокойно вышел из кабинета.

— Хватит! — стукнул по столу кулаком Думбадзе.

— Что? — испуганно спросил Зауэр.

— Хватит ломать комедию! За Симоновым установить наблюдение с этой же минуты. А вам что здесь надо, барышня?

И тут заговорила Надежда.

— Мой долг…

— В чем он — ваш долг?

— Я должна сказать, что этот человек ни в чем не виноват.

— Кто? Симонов?

— Я пришла сообщить, — Надежда овладела собой, — что находящийся здесь Владимир Константинович, мой добрый знакомый, не писал картины, вызвавшей в городе беспорядки. Картина написана не в его стиле, не в его манере. Наконец, он — человек далекий от политики. Человек искусства, подлинный художник в душе, далекий от мирских страстей.

— Очень мило! — загадочно произнес Думбадзе. — От чего еще он далек? А к чему близок? Господин Зауэр, значит, вы лгун?

— Ни в коем случае! — воскликнул толстяк. — Я говорил правду! Барышня сама мне сказала, что картину писал арестованный вами художник.

— Вы подлец! Я высказала лишь предположение, — сказала Надежда Зауэру. — Кроме того, можно ли разглашать доверительные разговоры?

Зауэр вскинул голову.

— Да! — заявил он. — Можно и необходимо, если человек уважает власти и порядок…

— Помолчите! — поднял руку генерал. — Итак, сам художник сознается, что написал эту картину. Более того, приносит ее сюда, но тут является барышня и принимается нас всех уверять бог знает в чем.

— Вы сознались? — спросила Надежда у Владимира.

— Я и не скрывал, что картина моя.

Надежда повернулась и вышла из кабинета. Ее никто не задерживал.

Генерал поднялся из-за стола. Из-под насупленных бровей глядели два хитрых глаза. Он направился вдоль дубовой панели к тому месту, где стояла на полу картина.

— Вернемся к предмету разговора, — сказал генерал. — А предмет перед нами. Что же вы можете сказать по этому поводу, Федор Дмитриевич?

— Ужасно!

— Вы считаете картину ужасной?

— Да, несомненно. У меня есть другая картина этого художника. Ничего особенного: спокойное море. Но я ее сегодня сожгу.

— Мы с вами не знатоки живописи, Федор Дмитриевич, — задумчиво произнес генерал. — Может быть, картина хороша. А мне настолько понравилась, что я решил с нею не расставаться. И вам не советую уничтожать свою. За нее, наверное, деньги плачены. Да и сюжет, как вы мне рассказывали, невинен — море… А море, если по нему не плавают корабли и в нем не купаются люди, всегда невинно и лояльно по отношению к властям. Но, ежели на нем появился хоть один корабль, тут уже надо смотреть в две подзорные трубы, под каким флагом он плывет? Так что не спешите расставаться со своей картиной.