— Ни над чем. Только над заказом.

Не мог же он признаться, что не только днем, но до глубокой ночи, уже при свете лампы, пишет небольшое полотно, не написать которое он уже не может: осеннее море в сумерках и горящий крейсер. Если картина выйдет удачной, он найдет способ ее где-нибудь выставить.

— Кстати, где наш общий друг Александр?

— Проще всего узнать об этом у него самого. Напишите ему письмо. Он вам оставил адрес?

— Оставил. — Надежда открыла ридикюль. — А вот и отправленная ему в Симферополь открытка. Видите, не поленилась написать. Прочитайте и приписку почтовой конторы: «Не доставлено за ненахождением адресата в городе». Сегодня вернулась. Я знаю много больше, чем кажется. Знаю или догадываюсь обо всем на свете. Но о многом помалкиваю.

— Ваше дело и ваше право. Не так давно я познакомился с человеком, который знает все на свете и интересуется тоже абсолютно всем — от слонов Ганнибала до индийской философии. У него прекрасная дача на берегу моря, библиотека…

— Позвольте, позвольте, господа! — послышался сзади бархатный баритон. — Не обо мне ли речь? Я, безусловно, и мечтатель, и глупец, и выскочка. В чем и расписываюсь.

Это был Шуликов. Чисто бритый, лощеный, великолепно одетый — цилиндр в левой руке, плащ-крылатка на белой подкладке, лаковые туфли с гамашами. Позади Шуликова стоял Витька.

— Как я узнал, где вы? Очень просто: ваш юный сосед привел меня сюда. Он же назвал мне и имя дамы, с которой вы имеете честь прогуливаться… Теперь разрешите представиться, коль скоро вы, Владимир Константинович, забыли назвать меня… Ну, ничего, нарушение этикета спишем на растерянность от моего внезапного появления.

Шуликов на этот раз был вновь в великолепной форме. С его уст слетали слова красивые, округлые и яркие, как разноцветные воздушные шарики. И возникала иллюзия, мираж — будто слова Шуликова так же, как шарики, стремительно улетают к облакам. Он полностью взял инициативу в свои руки. Надежда была осыпана ворохом комплиментов и водворена в пансионат. Затем отправились домой.

— А все же здорово, что мы с вами еще раз повидались. Лично для меня, Венедикта Шуликова, это очень важно. — И, обращаясь к Витьке, Шуликов продолжил: — К сожалению, для тебя я не привез ничего интересного. Впрочем, возьми брелок-компас. Он все равно попусту болтается на цепочке моих часов.

Александра застали хохочущим. Это было полной неожиданностью. Он держал в руке маленькую коричневую книжку с золотым тиснением:

— Вот послушайте, обязательно послушайте! — сказал он, даже не удивившись поначалу визиту Шуликова. — Уму непостижимо, что может наговорить один современник о другом… «По характеру музыки романсы Чайковского однообразны… Он не внес в романсное дело ничего нового… Желание сочинять во что бы то ни стало приводит его творчество к работе насильственной, тяжеловесной, неестественной…» И это писал всего лишь пятнадцать лет назад Цезарь Кюи — никак не дилетант в музыке. Самое удивительное, то, что Кюи, наверное, искренне верил — Чайковский будет забыт. Даже не пугающая, а комичная близорукость. А может быть, еще непознанный закон — новое всегда непонятно, оно многих пугает и вызывает в душах даже не очень слабых людей желание протестовать — на всякий случай… Но какими судьбами, Венедикт Андреевич?

— Соскучился и приехал. Нет, нет, лежите, не поднимайтесь. Бледен и синева под глазами. Фруктов надо побольше, мяса. Желательно, телятины. Наши далекие предки уже знали, что для выздоравливающего телятина и фрукты — первейшее дело. Сообщаю последние новости о севастопольских знакомых. Меня посетил ротмистр Васильев… Помните человека, который встретил нас неподалеку от музея? Тогда переоделся под рабочего. Так вот, этот ротмистр посетил меня, долго расспрашивал об исчезнувшем садовнике Малинюке, который и проработал у меня по найму чуть больше недели. Ротмистра интересовало, ничего ли Малинюк не украл? Знаю ли я, куда садовник направил стопы свои? И на тот, и на другой вопрос я ответил отрицательно. А через два дня после беседы с ротмистром обнаружил, что исчезли из моей коллекции скифские золотые украшения.

Но вся штука в том, что украшения хранились у меня не взаправдашние, а поддельные. Золоченая бронза. Изготовили по рисункам одесские ювелиры. Вот какая история: и сам садовник оказался фальшивым, и украл он поддельные драгоценности. Куда он сбежал? В Африку? В заволжские степи? Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно. Ну, рассказывайте, как вы тут живете?

Когда же Шуликову показали картину, над которой Владимир работал ночами в ущерб заказу Зауэра, фабрикант устриц долго всматривался в полотно, молчал, жестом попросил зажечь еще одну лампу. Затем сказал:

— Да, это было именно так. Мне кажется, я так и слышу крик: «Братцы!» Отчего это?

— Это картина-очевидец, картина-документ, — сказал Александр. — Потому и особенно ценна.

— Да, конечно, — пробормотал Шуликов, думая, видимо, о чем-то своем. — Все это так. Мне неясно другое: вы с Владимиром настолько разные люди… Вы — логик. Ваша мысль отточена, как стальной клинок. Вы не говорите, а фехтуете. Владимир представляется более мягким. Его характер, так сказать, не столь графичен. Странно, что в конечном итоге вы оказались единомышленниками.

— Не вижу ничего странного, — согласился Александр. — Владимир шел к тому же, к чему шел я, своим путем, во многом через ощущения, эмоции.

— Помилуйте, но вашему делу нужны борцы, солдаты.

— А кто сказал, что художник не может быть солдатом, а солдат — художником?

— И вправду! Странное дело, я не могу толком объяснить многие собственные поступки последних дней. Вряд ли можно найти человека более далекого от политики, чем я. Но и вы оба мне по-человечески чем-то очень близки. И мне хотелось бы сделать для вас не только что-либо приятное, а, прежде всего, нужное. Сейчас я приехал повидать вас и побеседовать часок-другой. Да, кстати, не хотели бы вы продать мне картину?

— «Очакова»? Нет, у меня относительно нее другие планы, — ответил Владимир. — Назревает беда с другой картиной. Я ее делал по заказу.

Узнав об истории с Зауэром, Венедикт Шуликов засмеялся, надел цилиндр и перчатки, перебросил через правую руку свою трость с набалдашником из слоновой кости, вырезанной в виде львиной головы, и направился в «Оссиану». Вручив Зауэру свою визитку, Шуликов в изысканных выражениях извинился за вторжение, но объяснил его своей любовью к живописи. Не мог бы Зауэр показать ему картину, написанную недавно молодым ялтинским художником, фамилию которого он, Шуликов, уже успел позабыть. Зауэр обрадовался визитеру. Стал ругать всех ялтинцев, а упомянутого молодого художника — особо рьяно. Но картину показал. И тут ему пришлось пережить потрясение. Тонкий знаток искусства Венедикт Шуликов заявил, что картина выполнена превосходно и сделает честь любому собранию. Он битый час вздыхал, отходил назад и присматривался к картине, толковал о темпераменте художника, сумевшего передать «нерв» моря. Очень просил Зауэра продать полотно. Но Зауэр сказал: «Уф! Как жаль! Я сам ее начинаю любить!»

— В общем, теперь он ни за что не подаст на вас в суд, — уверил Шуликов Владимира поздним вечером, когда они пили чай в одном из лучших номеров гостиницы «Санкт-Петербург», где с постояльцев брали до пятнадцати рублей в сутки. — Душа Зауэра смущена и трепещет. Кроме того, я развивал перед ним мысли о том, что две стихии не терпят власти над собой: сама природа и ее дитя — человек, который, по сути, так же внутренне безбрежен, как сама природа. И этим окончательно сбил Зауэра с толку. Сама же по себе мысль о том, что ни человек, ни природа не терпят над собой насилия, случайно пришла мне в голову. Но уверен, кто-нибудь из поэтов когда-нибудь в будущем отольет эту мысль в звонкие строки… Все же странные мысли мне иной раз взбредают на ум. Какие-то абстрактные и праздные. Но бог с ними! Вернемся к делам бренным. Какие планы у Александра? Я мог бы предложить ему отдохнуть на моей вилле, но сами знаете, что сейчас делается в Севастополе.