Длинный коридор. Слева и справа — ряд дверей. В какую постучать? Час ранний: половина шестого… Тронул ручку первой от входа — не поддается. Попробовал дверь рядом. Она со скрипом отворилась. На старой кровати орехового дерева спал толстый человек в белом вязаном колпаке, натянутом на нос. Дышал человек с похрапыванием и с присвистом.
— Прошу прощения, — робко начал Владимир.
— Третья направо! — невозмутимо сообщил «колпак» и тут же захрапел вновь.
Владимир послушно вышел в коридор и отыскал указанную дверь. Самым удивительным было то, что «колпак» все указал верно: это действительно была комната Александра. И сам Александр спокойно спал на узкой железной кровати, рядом с которой стояли тумбочка и стул. На стуле висели аккуратно сложенные брюки и темно-голубого бархата куртка со звездочками по полю. У стены — откидной столик, заваленный бумагами, рядом — этажерка с книгами. Александра не пришлось будить. Он сам открыл глаза, сел на постели и неожиданно буднично, будто давно ждал визита Владимира, сказал:
— Садитесь. Сейчас я сниму со стула одежду.
— Не трудитесь!
Но Александр отбросил одеяло и легко поднялся с кровати. Был он смугл, худ, жилист, точен в движениях. Вскоре кровать была застелена, гость сидел на стуле с первым томом популярной книги «Силуэты русских писателей», а сам Александр с полотенцем через плечо, зубной щеткой и бритвенным несессером в руках исчез за дверью. Не успел Владимир просмотреть статью, посвященную Батюшкову, и трагичное, сумеречное его стихотворение «Последний луч таланта пред кончиной», как из глубины коридора донеслось глухое фырчанье примуса. Вскоре возвратился Александр с подносом, на котором стояли две чашки и медная джезва, наполненная дымящимся кофе.
— Чем добирались? — лишь теперь, разливая кофе, спросил Александр. — Выкладывайте, в чем дело?
— Добирался мальпостом. Вот письмо от Людмилы Александровны.
— Пейте кофе, а я прочитаю.
Пока Александр колдовал у стола, заглядывая то в письмо Людмилы, то в какую-то книгу, Владимир, машинально прихлебывая кофе, пытался понять, что изменилось в облике его нового знакомого за неделю, которую они не виделись. И внезапно понял — исчезли фатовские усики.
— Послушайте, — спросил он, — а где ваши усы?
— Сбрить недолго. Отрастить труднее. Вы привезли важные вести. И очень своевременно.
— О двух батальонах, которые идут через Байдары?
— Да, и о них тоже. Сейчас я перестелю кровать. Ложитесь. Вам надо отдохнуть. А я отлучусь на часок-другой.
Владимир вытянулся на жесткой кровати и только теперь почувствовал, что устал до нытья в суставах.
Коридор уже проснулся. В голосистых, как птичник, меблированных комнатах начинался новый день. Кто-то шаркающей походкой прошлепал мимо двери. В дальней комнате звонкий тенор запел знаменитую арию из оперы Аренского «Рафаэль»: «Страстью и негою сердце трепещет, льются томительно песни любви…»
Но из этого ничего доброго не вышло. На верхнем «до» утренний любитель пения сорвался и дал такого «петуха», какой и настоящим петухам не снился.
Так разноголосо утро могло начинаться только в Симферополе — деловом, суетном, переполненном чиновным людом, спешащим в бесчисленные конторы, банки, губернские управы. Симферополь в переводе с греческого — город-собиратель. Пресветлейший князь Григорий Александрович Потемкин, человек решительный, некоронованный правитель страны, воин и мечтатель, талантливый политик и немного поэт, основал этот город в качестве столицы Таврии, призванный объединить весь полуостров. А весь полуостров — это и потонувший в неге Южный берег, где даже зимой иной раз можно ходить в сюртуке, без пальто; это и ветреная, суровая Керчь; это и напоенная запахами хвои земля древнего Солхата, жители которого, лишенные воды, некогда додумались собирать росу в специальные мраморные чаши. Весь полуостров — это еще и желто-горчичного цвета Джанкойские степи, наконец, родной Владимиру Бахчисарай — городок, задремавший на полпути от Симферополя к морю, с узкими кривыми улочками, глинобитными заборами, ничем уже не приметный и всеми забытый. И не вспоминали бы о нем, если бы не пушкинские строки о «фонтане любви, фонтане печальном», в дар которому были принесены и поэтические слезы и цветы…
А в коридоре снова зазвучала ария из оперы Аренского. Пел явно дилетант, хотя и с чувством. Видимо, ему очень уж нравилась ария или же, засидевшись вдали от моря в Симферополе, он размечтался о волнах, море, свободе, которую испытываешь вдали от службы, канцелярских стен и недреманного ока столоначальников. Но вскоре звуки ушли. И свет тоже. На этот раз Владимиру ничего не снилось. А затем пугающе неожиданное пробуждение, как будто ты поначалу нырнул в воду и даже ушел на глубину, но вскоре, как пробку, согласно закону Архимеда, мощные силы вышвырнули на поверхность. Да так оно отчасти и было — Владимира вырвала из сна крепкая рука Александра.
— Пора! Мы опаздываем. Поедете со мной в Севастополь. К ночи должны быть на месте. Там повидаете и Людмилу Александровну.
С извозчиком повезло — за двугривенный добрались до вокзала. У касс никого не было. Билеты продавали только на проходящий курьерский поезд, который должен был прибыть из Москвы через час или полтора.
— Время такое, — объяснил остролицый кассир в пенсне. — Теперь расписание можно не читать. Кто знает, не забастовали ли на какой станции? После войны все в стране идет вверх дном. Ничего, нет худа без добра. Проиграли Крымскую кампанию — крепостное право отменили. Оконфузились с японцами — манифестом о конституции обзавелись. А этот курьерский, думаю, случайно прорвался. Или же специальную паровозную бригаду отрядили. Нашли таких, кому бастовать неохота.
Кассиру было скучно. Он искал собеседников и повода сказать о том, о чем, верно, много думал в последние дни.
На перроне, прямо под начищенным до блеска медным колоколом, стояла монументальная мусорная урна. Ее размеры ошарашивали и наводили на мысль о том, что, может быть, это вовсе не урна, а некий памятник (неизвестно чему?) или же символ (неизвестно чего?). К тому же урна была прикована к стене вокзального здания огромной и мощной железной цепью, будто на нее кто-то мог покуситься и утащить. Хотя, как это можно было сделать — уму непостижимо. Урну артель дюжих молодцов не сдвинула бы с места.
Рядом с урной лежал разбитый вдребезги граммофон и валялась расплющенная никелированная труба. Эту несколько неожиданную картину дополняла тучная фигура городового, в задумчивости застывшего над останками граммофона, — фуражка сдвинута на затылок, фундаментальная нижняя челюсть отвисла, рот приоткрыт.
— Ба, знакомые предметы! — сказал Александр. — Что случилось с граммофоном? Ногами его пинали? Били о стену?
Завидев Александра с Владимиром, городовой внезапно как бы очнулся, глаза его обрели осмысленное выражение. Он даже сделал попытку улыбнуться, а рука его непроизвольно потянулась в приветствии к фуражке.
— Здравствуйте, — кивнул городовому Александр. — Обычно здесь дежурил мой знакомый. Где он?
— Малинин? — спросил городовой. — Со вчерашнего дня нет его. Нет, не то чтобы помер, а убег куда-то. Дома одежку оставил, фуражку, саблю, а сам убег. Записку написал: «Не ищите, погибнул я». Вроде бы как топиться собрался. Только топиться в Симферополе негде. В Салгире воды по колено.
— Это уж точно, — согласился Александр. — По колено не очень высокому человеку. А с какой стати разломали граммофон?
— Да тут такое приключилось. Граммофонщик у нас завелся. Все на площади музыку крутил. Человек вроде тихий, спокойный и убогий. Так надо же — распространителем бунтарских листовок он оказался, а то и японским шпионом. Только что его арестовали. Листовки в граммофоне прятал.
— Листовки против сабли и пули — пустое, — небрежно махнул рукой Александр.
— Оно-то так, — согласился городовой, — только не имею я права не обращать внимания на то, что обязан не выпускать из поля зрения по службе. Вы сейчас куда?
