Зимой он не имеет ничего против своей работы. Но летом, сидя в душном сортире, и глядя на тех, кто пришел справить нужду и потом уходит, он задается вопросом, неужели ему суждено до конца дней своих сидеть за этим столиком, подавать полотенца, обмахивать щеткой пиджаки и делать вид, что его совершенно не интересуют четвертаки, что они не выступают в качестве последнего заслона между ним и нищетой, что он еще не утратил остатки человеческого достоинства.

Приближается лето.

Он стоит посреди гостиной и слышит, как на кухне из крана капает вода.

Когда десять минут спустя возвращается от соседки его жена, он набрасывается на нее с кулаками, избивает ее до потери сознания, а потом прижимает к себе ее обмякшее тело, покачивает его из стороны в сторону и не может понять, почему вдруг на него нашло такое, почему он чуть было не убил единственное любящее его существо, которое у него есть в этой жизни.

Четверо стариков-толстяков сидят за шахматным столиком в парке напротив университета и нежатся на весеннем солнышке. На всех четверых темные джемпера. Двое играют, двое следят за игрой, которая, впрочем, началась так давно, что игроки и зрители слились воедино.

В парке появляется семнадцатилетний юноша. Он идет уверенной пружинистой походкой, полной грудью вдыхает чудный весенний воздух, весело смотрит на девушек в укороченных юбках, любуется стройными ножками и чувствует, как в нем бурлит молодая кровь.

Поравнявшись с шахматным столиком, он неожиданно наклоняется и одним движением смахивает фигуры с доски. Старики начинают вздыхать и, кряхтя, подбирать фигуры с земли. Они молча расставляют их по местам, но великий ход, который мог бы решить исход партии, безнадежно утрачен.

День тянется непривычно медленно. В Гровер-парке нет движения автотранспорта по главным аллеям, зато полно велосипедистов, они петляют по тропинкам, скрываются в зарослях кизила и японской вишни. Где-то в отдалении раздается веселый девичий смех. Разве можно ненавидеть Айзолу в воскресенье, когда до самого горизонта простерлись ее пустынные улицы?

В кафе на углу сидят двое. Тот, что помоложе, в свитере и джинсах. Тот, что постарше, в синем костюме и белой рубашке с расстегнутым воротом. Они о чем-то тихо переговариваются.

— Виноват, — говорит тот что в костюме, — но что мне делать, а?

— Я тебя понимаю, — отвечает тот, что помоложе, — но и ты меня пойми…

— Господи, не хватает всего два доллара…

— Два доллара — это два доллара.

— Ну, может, в виде исключения выручишь… Будь другом, Джей.

— Я бы с удовольствием, Ральфи, но не могу.

— Потому что завтра я собираюсь к матери, а у нее всегда можно кое-что позаимствовать.

— А ты навести ее сегодня.

— О чем разговор? Конечно, навестил бы. Только она уехала в Сандс-Спит. У нас там родня. Отец повез ее.

— Ну так навести ее завтра. А потом и увидимся.

— Конечно, ты прав, Джей… Только мне уже становится хреново…

— Жаль, очень жаль, но…

— Я понимаю, Ральфи, ты тут ни причем.

— Хорошо, что ты это понимаешь.

— Еще как понимаю.

— Это же бизнес… Я работаю, как и все остальные.

— Я тебя понимаю… Я ведь не прошу ничего даром. Просто речь идет о какой-то мелочи.

— Два доллара — не мелочь.

— Верно, но мы-то знаем друг друга давно.

— Давно.

— Я нормальный клиент.

— Знаю.

— Дай в долг до завтра, а?

— Не могу, Ральфи. Я бы с дорогой душой. Но если я пойду навстречу тебе, то придется тоща идти навстречу всем остальным.

— Я никому не расскажу. Ни одной живой душе. Клянусь!..

— Все равно поползут слухи. Нет, так дело не пойдет. Если бы я знал, что у тебя нет бабок, я бы не пришел.

— Но что такое два доллара?

— А, два доллара здесь, два доллара там. Получается много. Кто рискует — ты или я?

— Да, но…

— Ты ведь хочешь, чтобы я дал тебе товар за здорово живешь.

— Нет, нет, Джей. Выручи до завтра. А там я разживусь деньгами у мамаши и тебе все отдам.

— Извини, но не могу.

— Джей, погоди. Разве раньше я когда-нибудь приходил к тебе пустой?

— Нет.

— Ну вот видишь. Разве я жаловался, что мне всучали какую-то гадость?

— Погоди, я тебе никогда ничего плохого не всучал. Ты ведь хочешь сказать, что за свои деньги получал плохой товар?

— Нет, что ты!

— Мне показалось, что ты это хотел сказать.

— Боже упаси!

— Тогда что ты хотел сказать?

— Нет, просто бывало, товар шел плохой по всему городу. Когда полиция начинала вовсю шуровать. Когда нигде нельзя было достать ничего приличного. Вот это я и хотел сказать.

— Да, помню. В прошлом июне…

— Но я же не возникал, верно?

— Ну и что ты хочешь этим сказать?

— Выручи разок, Джей!

— Не могу, Ральфи.

— Джей, ну пожалуйста!

— Извини, но никак. Лучше не проси.

— Завтра я достану деньги.

— Пока, Ральфи.

Сумерки быстро сгущаются над городом. Небо над Калмспойнтом становится пурпурным. В окнах загораются желтые огни, неоновые вывески украшают потемневшие дома оранжевым и голубым, красные и зеленые огни светофоров вспыхивают с какой-то новой энергией, делаются в темноте ослепительными. Город празднует наступление темноты фейерверком огней. Как можно ненавидеть волшебное сверкание драгоценных камней?

Молодой патрульный в полной растерянности.

Женщина в истерике, у нее лицо в крови, а патрульный не может решиться, что сделать сначала: вызвать «скорую» или подняться наверх и арестовать мужчину, который ее ударил. Его сомнениям кладет конец сержант, который подъезжает в полицейской машине, выходит из нее и подходит к женщине, которая сквозь рыдания что-то лопочет молодому патрульному, а тот слушает ее с растерянным лицом.

Женщину ударил ее муж, и она не хочет выдвигать против него обвинения. Нет, она ждет от полиции другого.

Но сержант отлично разбирается в том, что такое правонарушение, и ему решительно все равно, какую позицию занимает пострадавшая. Но этим чудным апрельским вечером ему куда приятнее стоять на улице и выслушивать лепет женщины, которая, между прочим, хороша собой, в нейлоновом халате, под которым нет ничего, кроме трусиков. Это куда лучше, чем тащиться наверх и арестовывать того, кто ее ударил.

Женщина расстроена, потому что муж сказал, что покончит с собой. Он ударил ее по голове молочной бутылкой, попал чуть выше глаза, а сам заперся в ванной, пустил воду, продолжая выкрикивать, что покончит с собой. Женщине это решительно ни к чему. Она любит своего мужа. Она выбежала на улицу в халате на голое тело, чтобы найти полицейского и попросить помочь ей сделать так, чтобы ее муж не покончил с собой.

Сержанту быстро надоедает этот разговор. Он продолжает уверять плачущую женщину, что все в порядке, что тот, кто задумал покончить с собой, не станет кричать об этом во всеуслышание, а просто молча выполнит задуманное. Но женщина в истерике, лицо ее в крови, и сержанту кажется, что пора преподнести салаге-патрульному урок, как должен вести себя блюститель порядка в подобных обстоятельствах.

— Пошли, парень, — говорит он, и они вдвоем отправляются наверх, а водитель патрульной вызывает по рации «скорую». Женщина устало опускается на бампер полицейской машины. Она обращает внимание на кровь и бледнеет. Водителю кажется, что она сейчас грохнется в обморок, но он остается на своем месте.

На третьем этаже сержант и молодой патрульный останавливаются возле указанной женщиной квартиры. Там тихо. Сержант несколько раз стучит в дверь, не получает ответа и опять говорит молодому патрульному:

— Пошли, парень.

Он толкает дверь, которая не заперта, и они оказываются в квартире. Там по-прежнему тихо, только в ванной слышно, как течет вода.

— Есть тут кто-нибудь? — громко произносит сержант, а затем жестом призывает молодого патрульного следовать за ним. Он подходит к ванной, берется за ручку, но тут дверь распахивается.