И что это за духовное обучение? Одним судорожным глотком я осушил содержимое стакана.

Когда я вновь смог дышать, я посмотрел на него. Он уже налил себе второй стакан и разговаривал по-турецки с официантом. Не поворачиваясь, чтобы взглянуть на меня, он плеснул в мой стакан еще, наполнил его водой и продолжал разговаривать. Я осторожно отхлебнул, вкус напитка вызывал во мне отвращение, но я не хотел обидеть Хамида, который, казалось, получал огромное удовольствие. Напиток оказал на меня странное действие. Видимый мир становился все более плоским в двух направлениях, пока наконец я не понял, что, должно быть, совершенно пьян.

— Что с тобой? — спросил он резко. — Ты не умеешь пить! И это ты — англичанин? Алкоголь в умеренных дозах не вреден. Но ты выпил слишком много на пустой желудок. Это глупо.

— Но это ты наливал мне!

— И что с того? Разве у тебя не было выбора, пить или не пить? У тебя был выбор, но ты пошел напролом и выпил то, что было непривычно для тебя, и теперь ты совсем пьян. Не глупо ли это? Ты должен научиться быть проницательным и, если нужно, не подчиняться. А теперь иди и выбери на кухне то, что ты будешь есть. Я уже сделал свой заказ.

Я вдруг очень рассердился. Это была просто манипуляция. Он поставил меня в положение, из которого я не мог вывернуться, и теперь обвиняет меня в глупости. В какую игру он играет? В Лондоне он говорил, что нехорошо пить больше, чем немного вина за ужином, а здесь он набирается этого омерзительного на вкус напитка и велит мне делать то же самое. В самом деле, он велел мне сделать это...

От алкоголя меня штормило, а кроме того, он высвободил во мне столько злости, о которой до этого я и не подозревал. В кухне, куда я пришел, чтобы из больших дымившихся кастрюль выбрать себе то, что хотелось, я начал кричать на официанта, вертевшегося около меня с блокнотом, объясняя по-английски, что я не знаю, чего я хочу, и что мне все равно и что я хотел бы снова оказаться в Лондоне, где все происходило иначе.

Не понимая, что я говорю, он терпеливо улыбался мне, и когда я, наконец, показал на какие-то блюда, он все записал и проводил меня к столу.

— Ну хорошо, — вновь начал Хамид. — Какой урок ты извлек из всего этого? Если ты выпьешь еще, то, возможно, ты сможешь видеть более ясно.

Он налил еще раз в мой стакан и протянул мне его. Я выпил на этот раз даже не поморщившись. Я едва ли что-то чувствовал и был на грани того, чтобы распоясаться окончательно и начать кричать на него, на официанта, на ресторан. Все стало кружиться вокруг меня и неожиданно я почувствовал, что пришло время танцевать.

— Давай потанцуем, — сказал я Хамиду, пошатываясь. — Я испытываю непреодолимое желание танцевать. Может быть, ты научишь меня турецким танцам.

Я двинулся к центру площадки. Хамид даже не пошевелился. Он просто сидел и ел свой ланч.

— Давай,— кричал я,— давайте все потанцуем. — Я почти упал на руки официанта, подошедшего ко мне. Закружив его в старинном вальсе, я двигался по полу в сторону столика. Свободной рукой я пытался поймать Хамида. — Все должны танцевать вместе. Как прекрасно быть живым!

Затем, в последнем порыве, я споткнулся о ножку стола и рухнул прямо под ноги Хамиду с официантом, распростертым позади меня.

Удар немного отрезвил меня. Официант со смехом отряхивал одежду, но Хамид угрожающе молчал.

Он встал, склонившись надо мной, поскольку я лежал на земле, пытаясь сосредоточиться на внешнем мире.

— Это, — сказал он, — было наиболее отвратительное из всех представлений, которые я видел. Разве я не говорил, что тебе не следует пить? Немедленно отправляйся домой и ложись спать.

Каким-то образом я добрался до дома и рухнул в постель. Ракия ввела меня в странное состояние полусна и полубреда, где я был раздавлен страхом и ощущением вины. Я не был уверен, действительно ли вел себя так плохо в ресторане, или вся сцена была только плодом моих фантазий; в любом случае ощущение потери и подавленности еще раз ставило под сомнение цель моего пребывания здесь.

Невероятно, но это был всего третий день моего пребывания в Сиде; я потерял всяческое чувство времени.

День с Хамидом нельзя было измерить часами. Время постоянно дробилось. Удары ломали цикл нормальной жизни. Мне никогда не позволяли быть самодовольным, спорить с самим собой или оправдывать собственное замешательство. Одно замешательство следовало за другим с такой скоростью, что мой разум, привыкший к линейному мышлению, скоро достиг состояния смятения. Внезапно я припомнил, как Хамид говорил мне: «Божественное руководство заключается в том, чтобы довести человека до состояния ошеломления».

Но к замешательству прибавился всепоглощающий страх, что мой разум не выдержит. Могу ли я противостоять тому, что лежит за пределами разума и сознания? Единственной надеждой, как казалось, была безграничная уверенность в том, что страх, затуманивающий реальность бытия, пройдет. Возможно, если бы я освободился от этого, то смог бы слышать и видеть достаточно отчетливо, чтобы понять, что стоит за этим необычным путешествием. Но как стать свободным? Хамид говорил мне, что, как это ни парадоксально, но на пути познания те, кто сомневаются больше, часто становятся лучшими гностиками. Верить и сомневаться одновременно — это означает бросить себя в непознанное и в то же время постоянно задавать вопросы, чтобы мотивы всегда оставались ясными — как это может быть?

Лежа на кровати в этом полубессознательном состоянии, вызванном ракией, я понял, что испытывал скорее страх перед непознанным, чем знакомый страх неприятия. Каждый вступающий на духовный путь поступает так же по причине какого-либо неприятия; иначе не было бы никакого поиска. Если человек ощущает себя полностью принятым, то что же тогда нужно искать? Страх перед непознанным, с другой стороны, это то, с чем каждый повстречается раньше или позже. Я понял, что был заперт в этом страхе. Возможно, поэтому Хамид заставил меня напиться, сделав меня более гибким с тем, чтобы я смог увидеть проблему. Я почувствовал себя лучше, понял, что я опять оправдываю себя, пытаясь найти еще один утонченный способ отказаться от подчинения чему-то более великому, чем я сам. Я решил пойти прогуляться по берегу, чтобы избавиться от похмелья, а затем пойти и увидеться как можно скорее с Хамидом.

Берег был пустынным, с океана дул холодный ветер. Я пробежал по берегу и взобрался на вершину амфитеатра. Глядя на разрушенную арену, было легко представить себе те дни, когда греки и римляне жили в Малой Азии, когда в представлениях, разыгрывавшихся вэтом самом амфитеатре, человеческие существа использовались в качестве приманки для оголодавших животных. Многое ли изменилось за две тысячи лет? Те же самые вопросы до сих пор остались без ответа. Возможно, что ответов просто не существовало.

Движение слева сзади меня прервало ход моих мыслей. Я неожиданно смутился, как будто я был нарушителем, и притворился, что рассматриваю одну из разбитых колонн.

— Мархаба, — произнес голос. — Приветствую. — Я повернулся и увидел старика, сидящего прямо позади меня на одном из сидений. Он улыбался и держал в руках корзинку яиц.

— Мархаба, — ответил я и услышал быстрый поток турецкой речи. Я улыбнулся, извиняясь, и попытался объяснить с помощью полузабытой фразы из разговорника, что не понимаю его. Он слушал очень серьезно и несколько раз произнес: «А-а». Затем, посмотрев на меня испытующе, он спросил: «Мусульманин?» Припомнив наставления, я слегка наклонил голову, приложил свою правую руку к сердцу и произнес: «Алхамдолаллах» — «Благословение Господу».

При этих словах он спустился, чтобы сесть рядом со мной, и горячо пожал мне руку. Несмотря на то, что он застал меня врасплох, я старался не выглядеть слишком смущенным. Он что-то долго говорил, но я мог только кивать в знак согласия.

— Аллах, — заявил он. — Мохаммад Расул-Аллах. — Затем, приложив руку к сердцу, он представился: — Дервиш. Дервиш.

Я уставился на старика, понимая, что я, наконец, нашел — а, вернее, был найден — настоящим Дервишем! «Дервиш», — повторил он в третий раз и продолжил свою быструю речь по-турецки. Единственным знакомым звуком в этом потоке слов было «Мевлана». Каждый раз, когда он произносил его, он останавливался и смотрел на меня вопросительно. Я кивал и понимающе улыбался, хотя смысл его слов был выше моего понимания. Затем он взял мою руку и поцеловал ее. Придвинувшись ко мне поближе на каменном сиденье, он взял мою правую руку своей левой рукой и начал петь, его туловище раскачивалось взад и вперед, а голова ритмически двигалась из стороны в сторону. «Ху-Аллах», — пел он. Странно, но его голос был одновременно тонким и резонирующим, как будто звук проходил через него с большого расстояния. Он остановился и посмотрел на меня в ожидании: «Ху», — сказал он, положив свою правую руку мне на сердце. «Аллах», — он поднял свою руку к моему правому плечу. Как-то неуверенно я начал петь вместе с ним.