Тут же, в машинном, как войдешь в ворота, на правой стороне — крохотная мазанка с двумя оконцами, выходящими на улицу, — дежурка. В мазанке нары, где спит Авданя, и печка, возле которой он обогревается, когда на улице холодно.

Но теперь был май, и Евдоким Кузьмич находился в своей летней резиденции: летом он всегда сидел на скамейке, что с солнечной стороны сарая.

Греясь на солнышке, начальник добровольной пожарной дружины обозревал с высоты Липяги. А все ли благополучно во вверенном ему царстве?

Чуть что, у Авдани под рукой все средства противопожарной борьбы. Слева, возле сарая, на дубовом столбе подвешен буфер от железнодорожного вагона — сигнальный колокол. При пожаре Авданя должен бить болтом по буферу, а потом бежать в сарай и выкатывать свои «машины».

Евдоким Кузьмич сидел на лавочке и курил.

Было около часу пополудни. Майское солнце припекало вовсю. От разогретой железной крыши сарая волнами шли голубые струи воздуха. Над площадью вились и пели жаворонки. Ворковали голуби, парочками расхаживая по утоптанному перед пожаркой «пятачку».

— Сядь-ка рядом, крестничек, потолковать надо, — сказал Евдоким Кузьмич, когда я подошел к нему. Он подвинулся, освобождая рядом с собой место на скамеечке, и по тому, как он ловко приклеил самокрутку к губе, я понял, что разговор предстоит долгий.

«Прочитал, наверное; что я про него писал, — мелькнуло у меня в голове. — Станет сейчас свои обиды мне выкладывать».

Ну что ж, не он первый… После того как журнал напечатал кое-что из моих «Записок», мне проходу не дают в Липягах.

Авданя покрутил кончики усов, кашлянул.

— Читал, читал, крестничек! — заговорил он. — Что ж, оно будто ничего… прославил, можно сказать. Только вот какая закавыка. Позволь тебя по-простому, по-родственному спросить: а где герой? Чебухайка, что ли, герой? Были, конечно, у нас такие — ничего супротив не скажешь. А где, как это говорится, такой вот герой! — Авданя встал со скамейки и, как Швейк, вытянул руки по швам, подбородок задрал кверху; лицо — усатое, волевое.

Я понял, о чем он говорит.

— Герой во весь рост! — сказал я.

— Ага! Понял, выходит. — Евдоким Кузьмич снова сел, пососал самокрутку, подымил, опять прицепил ее к губе и продолжал: — Разве нет у нас таких? Есть. Выходит, проглядел.

— Подскажи, Евдоким Кузьмич.

— Ну, взять, к примеру, хоть того, с кем ты теперь рядом сидишь, — сказал крестный. — Что ты про меня там прописал? На поводу у отсталых настроеньев пошел. Шуточки да прибауточки разные. А если про мою жисть по-сурьезному рассказать, то, может, другого такого героя во всех Липягах не я сыщешь!

Я улыбнулся, уверенный, что Авданя, по своему обыкновению, шутит. С крестным всегда начеку надо быть. Доверишься ему, начнешь поддакивать — он тебя вокруг пальца обведет, высмеет и посадит в галошу.

— У нас ведь как заведено, — продолжал Евдоким Кузьмич с самым серьезным видом. — Если ты пуд молока от коровы в день надоил, то ты — герой. А что Авданя стоит вот тут на посту круглый день-деньской и от огня обчественное добро сберегает, то над этим все подсмеиваются: стариковское, мол, это дело — пожарка! Можно сказать, списали Авданю в обоз. Не тут-то было! И в обозе можно быть героем. Почему в Липягах какой год пожаров нет? А-а? Молчишь! Они, бабы, думают, что пожары сами по себе перевелись. Ан нет! Их нет потому, что Авданя на посту. Потому что я бдителен! Вот почему…

Приклеенная к губе папироса, видать, догорала, или Евдоким Кузьмич почуял, что она вот-вот отклеится. Он ловко спровадил ее в рот, пососал-пососал — глядь, самокрутка опять задымила. Я наблюдал за тем, как крестный все это ловко проделал. Он уловил мой взгляд, заулыбался.

— Это как есть, точно подметил! Насчет папироски-то подметил, а жизнь мою — того: не описал как надо! Мне, может, памятник при жизни надо — вот тут, на площади! Пусть дети знают, кто Липяги избавил от пожаров. Ты молод, не помнишь, какие в старину случались у нас пожары. То-то! Бывало, как начинается лето, так что ни день, что ни ночь — вопли над селом: «Ой, горим!», «Пожар!», «Пожар!» Сколько людей сгорело в огне. Сколько детей на всю жизнь заиками осталось!.. Теперь, при моем руководстве, совсем иное дело. Нет и не будет более пожаров в Липягах!..

В одном Евдоким Кузьмич был прав бесспорно: пожары в Липягах страшное бедствие. И как им не быть, пожарам этим! Вы только взгляните на наше село, когда подъезжаете к нему. Соломенные крыши изб жмутся друг к дружке. Теперь-то пореже, а бывало, порядок — чуть ли не одна сплошная крыша. Как крыши эти оголились от снега, так и началось: «Пожар!», «Горим!» Редкая неделя летом обходилась без пожара. На моей памяти Липяги раза два заново отстраивались, и все из-за пожаров.

Теперь пожары стали пореже. Но только не потому, как мне кажется, что Авданя слишком бдителен, — изменился уклад жизни на селе. От этого меньше и пожаров.

Отчего в старое доброе время случались пожары? Ну, по неосмотрительности: мужик пошел «до ветру» да бросил недокуренную козью ножку или малыши спичками побаловались… Все это редкие случаи. Как правило, пожары бывали от хлебов. Не все теперь знают, что такое хлебы печь. Теперь все со станции, из города хлеб волокут. А ведь раньше как оно было? Взять хоть нашу семью. Едоков много. Как две недели прошли, так снова хлебы.

…С вечера в избу вносится дежа. Это широченная, ведер на десять, бочка. Мать вливает в нее кипятку, сыплет муку, кладет кусок закваски, оставленный от прошлых хлебов. Замесив тесто, мать накрывает бочку чистым ручником. Хлебы должны подойти. Поздно вечером мать руками месит поднявшееся тесто, добавляя при этом муки. Потом она лезет в печь и кладет «клетку». Для хлебов поленья дров выкладываются посреди печи высоким штабелем.

Летом в день хлебов из избы выносится все добро: как бы не случилось беды. В избе на ночь остается лишь одна мать. Она часто встает, проверяет, все ли хорошо в деже.

Утром, чуть свет, мать задувает печь. Высохшие за ночь дрова вспыхивают, как порох. Яркое пламя гудит и рвется из печи. Случается, что язык огня вымахивает наружу из трубы, и мать то и дело выбегает из избы и смотрит, не выскакивает ли из трубы пламя.

Свод печи раскален докрасна, а матери все мало. Она раскатывает пылающие головешки по всему поду, добавляет дров, следя за тем, чтобы каждый уголок печи раскалился. В избу нельзя войти: трещат венцы от жара, а мать все «жарит». Только прожарив печь как следует, она чистит помелом под и начинает сажать хлебы…

Чуть не исправна труба, и вот тебе: «Горим!», «Горим!»

Мать наперед знала, когда у какой соседки хлебы, и весь день беспокоилась: «Ой, у Тани Вилялы хлебы нынче! Из трубы-то как тянет. Пойду скажу…»

Пусть не хвастает крестный, что это он пожары извел. Они сами по себе отошли.

А Евдоким Кузьмич не унимался:

— Если б не мое руководство, и теперича, как чуть что, горели б Липяги! А люди не оценивают это. Ефрему хорошо: он саблю покажет, а на ней надпись дарственная Чапаева. Сразу видно: герой! А моя жизнь прожита так, что и похвалиться нечем. Все, что есть у меня, все на мне… — Авданя похлопал ладонями по большим заплаткам, красовавшимся на коленях его брюк. — Все на мне и все при мне. — Он показал мозолистые ладони и добавил: — Правду я говорю?

— Пожалуй…

— В таком случае, если согласен, приходи ко мне как-нибудь с карандашиком. Выпьем по маленькой, да и покалякаем. Я тебе всю свою жисть расскажу, а ты запишешь.

— Зачем же откладывать?

— Да видишь ли, можно и теперь. Только жаль, что ты без карандашика.

— Я запомню.

— Э-э, знаю я тебя! Запомнишь одно, а напишешь другое. Ну, ничего не поделаешь: сичас так сичас. Тогда слухай…

Евдоким Кузьмич приосанился, потрогал усы и начал свой рассказ.

— Угораздило же меня родиться при царе! — начал Авданя. — Серость. Грамоте учился у дьячка, а всякой другой науке, как-то: пахать, сеять, косить, вставать рано — научили чужие люди. Я ведь всю молодость в работниках жил, батрачил. Так и прожил бы жизнь тюхой-матюхой, если б в солдаты не забрили. Забрили в солдаты — обмотки на ноги, кокарду на голову: хошь не хошь — умри героем за царя-батюшку. Была такая возможность. Я и теперича, знаешь какой: али голова в кустах, али грудь в крестах… А тогда, в империалистическую, помоложе был и совсем ничего не боялся. Да-а… А вот крестиков-то не нахватал! Подружился я в окопе с землячком одним — туляком. Он-то мне и объяснил, за что воюем. С ним мы и подались в плен к австриякам… Как теперь я о своей жизни думаю, это не совсем того, не героический был поступок. Плен — на всю жизнь пятно. И сичас, и тогда так было. Самому униженье, семье притесненье. В России революция, гражданская война началась… самое время силы свои испробовать, а мы в бычьих вагонах по всей Европе мыкаемся. Отсюда мой второй минус — в революции не участвовал. Всю жисть потом в анкетах писал: «Не участвовал»… Каково мне! Я ведь, знаешь, привык, всегда впереди чтоб…