Поднимаясь в гору, на нашу центральную площадь, я все размышлял об этом памятнике. Будто и вправду дело это решенное.

Я так представил его себе.

На гранитном постаменте во весь рост стоит фигура женщины, отлитая из бронзы. Лицо ее должно чем-то напоминать лицо моей матери — умное, красивое и чуточку грустное. Статью своей эта баба должна походить на бабку Лукерью, повариху, вскормившую добрую дюжину ребят. И еще хочется, чтобы в ней сохранилось лукавство Тани Вилялы, самоотверженность Груни и щедрость молодой Бирдючихи, и скромность, и простота, и сознание долга — одним словом, все-все, чем так богато наделены наши липяговские женщины.

Но, однако, не в выражении лица, не в стати должно заключаться главное. Главное должно быть в руках. Руки нашей липяговской бабы все умеют, и пупки завязывать, и ткать, и ребят пестовать, и стариков, отслуживших свой срок в этом мире, соборовать… Мне кажется, что у этой бронзовой фигуры должны быть руки, чем-то схожие с руками сестры моей Марьи — огромные-преогромные, со вздувшимися венами; и она, эта бронзовая Марья, должна не скрывать их, а гордиться ими, должна впереди, перед собой держать их, чтобы последующие поколения липяговцев, проходя мимо, снимали шапку перед этими руками…

У всякого словца ожидай конца, говаривали деды.

А деды мудрый народ. Они правы; сколько ни пиши про Липяги, а всего не перескажешь. Не перескажешь, хоть изведи на это всю бумагу, какая ни есть во всем мире.

Не перескажешь, не опишешь, ибо невозможно рассказать все про наши Липяги, как невозможно выпить всю воду из Липяговки, так как Липяговка — она частица моря…

Грустно, но ничего не поделаешь; настало время рассказать вам «последнее сказанье». И это «последнее сказанье» будет о Лузянине, так как с этим человеком связана новая эпоха в жизни Липягов.

Случилось это поздней осенью. Осень в тот год стояла слякотная, затяжная. В такую пору село утихомиривается рано. С вечера кое-где еще светятся огоньки, а в полночь темно, глухо в Липягах, даже собаки не лают.

Что уж говорить про Липяги! Осенью и в городе скучно, особенно в таком, как наш Скопин. Городской парк закрыт. Шлакобетонная ротонда в стиле ампир, где летом играют музыканты, заколочена. Дощатая танцплощадка усыпана сухими листьями.

В полночь во всем городе ни огонька, ни звука. Телевизоры погашены. Последний сеанс в кино окончился. Витрины магазинов закрыты ставнями.

Спит городок. Скудно светят фонари на улице Ленина: два-три огонька на всем протяжении ее — от стадиона до вокзала.

И вдруг запоздалый прохожий остановился удивленный: в окнах большого кирпичного дома, что на углу улицы Ленина и Шахтерского проспекта, вовсю пылают яркие люстры.

«Неужели опять?..» — подумал прохожий.

Полуночный свет в окнах этого дома в последние годы стал редкостью. Когда был тут райком, иное дело. Тогда попалили тут свету! Всю ночь напролет горели стосвечовые лампы в люстрах и бра, отделанных бронзой.

Теперь в этом доме производственное управление. Народ тихий, домовитый. Известно, работу их упорядочили, и они, теперь ни дать ни взять как все остальные горожане: рано приходят со службы и рано ложатся спать.

Они и в эту осеннюю ночь не сидели бы допоздна, если бы не приезд Лузянина.

Лузянин большой человек у нас в области. Случись это года три назад, можно было бы не задумываясь сказать, что Лузянин, мол, второй человек в области. А теперь и тут и там их по двое — и в обкоме, и в облисполкоме. Так что не сразу определишь, кто второй, а кто четвертый. Лучше уж, никого не обижая, сказать просто: большой человек.

Вот этот большой человек из области и был причиной того, почему так поздно горел свет в окнах дома, где находится производственное управление.

Лузянин проводил совещание. Начавшееся сразу же после обеда, совещание затянулось. Все собравшиеся в кабинете начальника управления изрядно устали.

И только один Лузянин, казалось, не чувствовал усталости. Грузный, седоволосый, он сидел за столом председателя и терпеливо выслушивал выступавших.

Разговор шел о положении в колхозах и совхозах района. Но Лузянин попросил, чтобы пригласили всех: и аграрников, и промышленников. Хотя и все тут собрались, но совещание было не такое уж многолюдное.

Вот если б такой большой человек из области приехал бы в те старые времена, при райкомах, тогда б тут дым стоял коромыслом! А теперь, после реорганизации, и собирать-то стало некого. Пришли начальники, заведующие отделами, инспектора-организаторы. Человек тридцать из колхозно-совхозного управления, десятка два из парткомов, да какой-нибудь десяток из райисполкомов — вот и все.

Совещание, как я уже сказал, затянулось. Как всегда, к концу кто-то выступал, кто-то переговаривался меж собой.

— До чего ж надоели эти бесконечные разговоры о запущенности деревни! — сказал секретарь промышленного парткома, обращаясь к своему сельскому коллеге, сидевшему рядом. — Не понимаю одного: при чем тут мы? Зачем промышленников-то позвали?

— Не знаю… — лениво отозвался тот и, прежде чем зевнуть, закрыл рот ладонью.

Ему казалось, что зевок его никем не был замечен.

Однако Лузянин заметил. Он взглянул на наручные часы и проговорил удивленно:

— О-о, первый час, товарищи! Пора заканчивать… — Лузянин отставил от себя настольную лампу, слепившую глаза, и поднялся из-за стола. Он поднялся быстро и встал прямо, не сутулясь, снял очки и начал протирать их. И все бывшие тут думали, что Лузянин протирает очки потому, что они запотели. А он делал это для того, чтобы выиграть время и прийти, как говорится, в себя. Никто и не подозревал, какого труда стоило ему вот так уверенно встать из-за стола.

У Лузянина было тяжелое фронтовое ранение. Вот уже двадцать лет он ходит с осколком немецкой мины в позвоночнике. Врачи разрешали ему работать только три-четыре часа в сутки. Остальное время суток он должен был проводить в постели.

Но Лузянин мало слушался советов врачей. Всю эту неделю он мотался по колхозам района, трясясь в машине по бездорожью, ночуя где попало. А теперь вот восемь часов кряду сидит, советуясь с активом управления, что делать, чтобы поднять отстающие хозяйства.

— Ну что ж, товарищи, — заговорил наконец Лузянин, надевая очки. — Как вы думаете, что я должен сказать вам на прощание: похвалить или поругать?

— Было время — хвалили! — не без иронии обронил секретарь промышленного парткома.

— Вас и теперь можно похвалить. А вот коллег ваших, аграриев… — Лузянин заулыбался. — С них я бы снял штаны да все лыком, лыком по этому самому месту… — И, погасив улыбку, продолжал уже серьезно: — С колхозами у вас плохо. До каких же пор будем терпеть это? Какой уж год топчемся на месте. Я побывал почти в каждом отстающем хозяйстве вашего района. И у меня сложилось мнение, что вся беда наша в низком уровне руководства.

— Надо совхозы создавать! — перебил Лузянина председатель сельскохозяйственного райисполкома.

Лузянин поверх очков глянул на Василия Кузьмича.

— Совхозы — это не выход, — возразил Лузянин. — Государство не может взвалить на свои плечи всю эту ношу — с долгами, разоренными фермами, с полями, не удобряемыми десятилетиями… Где уж очень тяжело, там, возможно, придется пойти на создание совхозов. Но это только там, где уж очень плохо дело! Одно-два хозяйства на район. Не более. Зачем создавать совхозы, когда у вас немало и таких колхозов, где при уме-разуме за два-три года можно дело поправить. Согласны, что это так?

— Согласны.

— Раз согласны, то давайте вместе подумаем о том, кого и кем можно заменить? Для этого и собрал вас. Все мы с вами в ответе за деревню. Верно ведь?

— Верно!

Это очень хорошо, что вы понимаете. Тогда мне проще. Так вот, товарищи: кто из вас хочет пойти на низовую работу в село?

Лузянин поверх очков оглядел собравшихся.

Все притихли. Никто не пошевелился, никто не обронил шуточки-прибауточки.